Анна Вырубова - Фрейлина Её величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой
— Удержи ее, удержи!
А когда я ей сказала, что ей это легче делать, чем мне, что она ей ближе, — она заплакала.
— Вот уже больше месяца, — сказала она, — как Мама запретила мне говорить об Орлове. Пригрозила тюрьмой, высылкой на родину… И я не того боюсь, — боюсь, что без меня она, Мама, погибнет… О, — кричала Зинотти, — ты не знаешь, никто не знает, а я знаю, что она безумная, безумная, как её мать! И я так за нее боюсь!
Я, чтобы успокоить Зинотти, обещала ей поговорить с Мамой. А она мне сказала:
— Бедная, бедная! Только вы, русские, так можете: отдать любимого — и не возненавидеть, и не отомстить!
Она все знает. От неё ничего не скроешь.
Кстати — как она похожа на Маму! И если Мама безумная, то и в ней не мало безумия.
(Французский текст.)
3 февраля 10 г.
Вчера мне сообщили, что меня не только не любят, но даже ненавидят за то, что я ничего не понимаю в политике. Они говорят, особенно князь Андроников, что политическая каша — это я сама. Вот дурак (или сумасшедший)! Сам все затевает, роется в мусорной яме, требует, чтобы я вела его линию. Да у него нет никакой линии! Кто ему больше заплатит, тому он и служит! Они все пробираются к Маме через меня: я — мост. И эти дураки хотят перейти через мост мокрыми ногами так, чтобы не оставить следов. Идиоты! Подлецы! Хотят выбросить мне копейку с рубля, чтобы замести следы.
Врете вы, — я занимаюсь политикой. Я этого не хотела, но меня в нее втянули. И, пожалуй, теперь вы попляшете. Если я — мост, то вы — гнилые балки, вы сгниете под мостом.
7 мая.
Я им очень нравлюсь, когда разыгрываю простушку. Ну, хорошо…
(Русский текст.)
19 марта.
Гучков[123] был у отца. Говорил с возмущением:
— Это упадок! Это упадок! В вопросы искусства и литературы не должно впускать людей, чуждых искусству.
Он возмущен тем фактом, что несмотря на все старания П. А. Столыпина[124] «Анатема»[125], Леонида Андреева[126] к постановке не разрешена.
— Подумайте, — говорит он, — с одной стороны — два величайшие таланта нашего времени — Леонид Андреев и артистка Вера Комиссаржевская[127], а с другой — фанатики, невежественные церковники! Помилуйте, ведь это позор! Мы станем посмешищем Европы!
Отец обещал ему поговорить со мной, что он и сделал.
Говорила сегодня по этому поводу со старцем.
— Так, говоришь, Гучков сердится?
— Еще бы! И во всем обвиняет Гермогена[128].
— Так, так! — весело засмеялся старец, — пущай на него валят! А ему что?
Оказывается, старец говорил Папе:
— «Анатема» — бесовское представление. Не надо его… Народ смущать будут. Они должны знать, что только Григорий с дьяволом борется… — А то — в театре! Срамота! Сегодня в театре дьявол, а завтра — Спаситель! Это не годится!
И еще сказал старец, что надо, чтоб запрещение шло не от Папы, а от церкви. От епископа:
— Власть, мол, и рада бы, да церковь не пускает!
На мой вопрос старцу, нельзя ли все-таки пропустить эту пьесу, старец сказал:
— Не надо. Не смеют они про божественное. Ишь какие!.. Ежели этому уж так хотелось, про божественное, должон сам явиться, писатель-то… А то Гучкова! Он мой враг, и ничего ему не будет!
Я больше не стала говорить по этому поводу.
7 сентября 11 г.
Отец Феофан[129] пришел к Маме и сказал ей:
— Господь наделил тебя, Царица, большим умом и чистым сердцем, поэтому я пришел тебе сказать: отрекись от старца Григория, ибо он не от Бога, а от дьявола!
И Мама сказала, указывая ему на дверь:
— Уйдите, и мои глаза вас больше не увидят.
Он еще хотел говорить, но Мама сказала ему:
— Уйдите, или я забуду, что вы были моим духовником. Я бы не хотела этого забыть…
И он вышел.
Меньше одним гонителем.
1 марта 11 г.
Старец говорит:
— Был у Сазонова[130]. Это человек толковый. Но, кажется, плетет сеть для меня. Ишь каков! Думает, мужика поймать легко! Врешь, стерва! Зубы обломаю!
К Сазонову приехал Илиодорушка[131] (предан. душа).
Старец был с ним ласков. Поцеловался с ним.
А я знаю, чувствую, что Илиодор ждет момента предать старца.
23 мая 11 г.
Мама получила письмо от в. к. Павла Александровича, прелестную пастель с фотографии Маленького.[132] Удивительно красивый снимок. Мама говорит.
— Как тяжело, что ни одного знака внимания ни от кого не можешь принять просто. То есть с сознанием, что это преподносят тебе за тебя самое, потому что любят тебя. Все это выслуживание, все это неискренно.
Мама часто говорит сквозь слезы:
— Кроме тебя и старца, Во всей большой России нет ни одного человека, который был бы мне лично искренно предан. Нет такого!
Бедная Мама, она действительно очень одинока.
А Папа? Разве из его семьи хоть один человек относится к нему искренне? Конечно, нет. Гневная? Но для нее он не сын, а царь, да еще рядом с ненавистной царицей. Тут уж нет места чистой любви. Брат? Нет, там и вообще нет и не может быть любви. А это так странно. Так как они оба — и Папа и Мама — так нуждаются в близком, родном человеке. В этом секрет их любви к старцу.
5 июня.
У Сазонова был проф. Мигулин[133], этот жид Манус[134], и еще какие-то английские купчики-голубчики.
Они подъезжают к Папе, а так как самим ходу нет, то думают проложить дорожку через старца.
— Вот, — говорит старец, — погляди, какую-то записку дали. Они, вот, хотят какие-то болота осушить у Каспия… Степи, говорят, там дарма пропадают… Ну и хлебный банк устроить надо…[135] А какие, они осушители? Они только гадить умеют!.. А то — осушить! Пакостники они, вот что! А что им нужны деньги, так это верно. Ну, и скажу Папе, пущай даст им денег… Деньги ведь и нам, Аннушка, нужны! Вот, хочу ныне опять к Илиодору съездить. Он хоть и подлец, а за ним народ бегает… Вот я соберу народ-то и обделять буду. Люблю, когда за мной народ бежит! Когда народ восхваляет, у меня сила увеличивается!
А когда он говорит про народ и про подарки для народа, то чувствуешь, что это искренно. И что это его большой душе действительно нужно. Ему нужно, чтоб за ним шли тысячи тысяч. Какая большая сила в этом человеке! Его враги упрекают его в том, что он «мужик», а того не понимают, что только среди мужиков, только среди них еще могут рождаться такие необыкновенные. А не среди аристократии, вымирающей, дохлой, протухлой аристократии. «Мужик» — ну и пусть мужик. А сами кланяются ему в пояс, целуют руки, называют пророком (и ему не верят). И на каждом шагу пакостят. Для меня, для Мамы, для нас всех — он не только пророк, а наш спаситель. Наш бог. Мы идем за ним смело. И ничего нам не нужно от него. А они? Тоже, аристократы называются! Пресмыкаются… У, гады!
