Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич

— И тогда лежали бы сейчас в лесочке, — сказал я, для себя уясняя, что, если бы эта парочка имела на руках оружие, наказ Федяевского я бы исполнил, не раздумывая. Интересно, мучился бы я потом в осознании убийства людей? Чем бы оправдывался? Их опасностью, долгом солдата? Пронес Господь мимо этого, слава Ему!

— Слушай, начальник… — один зэк привстал, но ударом подкованного сапога в грудь я опрокинул его на землю.

— Лежать!

— Ладно, че ты… — он снова осторожно присел на корточки.

— На что рассчитывали? — спросил я. — Пробраться на какой-нибудь хутор, грабануть селян, разжиться одежкой, деньгами, а дальше — околицами в Ростов?

— Правильно мыслишь, начальник, давай с нами, старшим будешь… — развязно предложил второй зэк.

Тут я глазам не поверил, когда в следующий миг рядом с нашей грешной троицей затормозил милицейский «Жигуленок» с гербом СССР на передних дверях.

Из машины вылез конопатый лейтенант с наглой мордой, а следом за ним колобком выкатился деловитый толстенький сержант в белой пластмассовой портупее. Гаишники.

— О, прибыли по адресу! — сообщил лейтенант в пространство. — Этих двух хануриков мы ведь и ищем, верно? — Вскинул белесые брови, уставившись на меня.

— Видимо, — согласился я.

— А ты их уже повязал, — рассыпал он покровительственный смешок. — Молодец, мы их забираем, спасибо за службу. — Жестом он приказал зэкам подняться.

— Так… — произнес я неприязненно, развернув автомат в сторону нахрапистого мента. — Ты! Сел в машину и сообщил по рации нашим, где находишься. К зэкам не подходить. Забирает он их, разбежался, нашел послушного дурачка…

— Как ты говоришь со старшим по званию! — взъерепенился он. — Ну-ка, смирно!

— А может, вы — их сообщники, — предположил я.

— Что?!. Вот мое удостоверение!

— Да подотрись им… — меня охватила внезапная острая злоба к этому переполненному привычной наглостью типу; я вновь приспустил скобу предохранителя и пальнул в воздух прямо перед его носом.

Веснушки на его круглой сытой ряхе будто стер невидимый ластик, широко раскрытые глаза также побелели от страха и, полуприсев, враскоряку, будто наделал в штаны, он попятился к машине, в чье чрево уже шустро и сообразительно вкатился второй патрульный.

На лицах зэков застыли ошарашенные улыбки.

По рации лейтенант все же связался с руководством розыска, деваться ему было некуда, и вскоре к нам подъехал наш ротный «газик», из которого едва ли не на ходу выпрыгнул возбужденный Федяевский, а следом за ним — двое взводных.

— Родной ты мой! — заорал Федяевский, разводя руками, подходя ко мне и заключая меня в отеческие объятия. — Клянусь партбилетом, я всегда верил, что ты лучший среди всей нашей сволочи!

— Он в нас стрелял! — выскочил из машины лейтенант. — Я буду писать прокурору! Это просто — басмач в погонах!

— Они хотели забрать осужденных, — вставил я ремарку.

— Так за это надо было убивать, — хладнокровно произнес Федяевский, мельком обернувшись на гаишника. — Согласно уставу нашей боевой службы воинов-чекистов.

— Нормальный ход мыслей!.. — прокомментировал милиционер с обиженным возмущением.

Взводные, тем временем, засучив рукава, принялись нещадно молотить беглецов, и когда я попытался вступиться, с яростью оттолкнули меня, как досадную никчемную помеху. Их лица словно застыли в масках какого-то безумного исступления. За что они их били, этих парней с темным прошлым и пустым будущим? За побег? Или за свою монотонную блеклую жизнь в этих однообразных степях, где развлечениями была водка и вылазки в станицу к одиноким потрепанным бабам без обязательств?

— Ну, просто хунвейбины какие-то, — подытожил гаишник, сплюнул, сел в машину и газанул, оставив на асфальте след резкого старта.

За поимку опасных рецидивистов сначала меня хотели представить к медали «За отвагу», но посчитали, что государственная награда для срочника — слишком жирно, и я был одарен алюминиевой побрякушкой-подвеской «За службу во внутренних войсках», значком отличника Советской армии, о которой до сих пор ведал приблизительно, и широкими лычками старшего сержанта.

Наступило безмятежное бытие сверхавторитетного старослужащего командира. И длилось оно до поздней осени.

Я сидел в ободранном кресле на плоской, залитой битумом крыше контрольно-пропускного пункта, цедя из горлышка бутылки купленное в станице запретное пиво и наслаждаясь жирным вяленым лещом, выловленным и засоленным самостоятельно. В небесах тускло тлело октябрьское неприветливое солнце, в бушлат лез настырный ветер с широкой реки, и метались под порывами стихии, матерясь на своем птичьем жаргоне, неприкаянные галки над головой.

Ветер между тем усилился, привнеся неуют в принятие мною воздушной ванны, я сбросил останки леща на запретную полосу, привстал с кресла и — замер, глядя на странно колышущуюся из стороны в сторону стену основного забора. Далее раздался оглушительный треск, километровое дощатое полотнище вместе с постовыми вышками накренилось, и в следующий момент ровно и обреченно рухнуло, подняв взрывное облако искрящейся на солнце песчаной пыли.

Бегом я спустился в караулку, где уже лихорадочно поднималась «в ружье» отдыхающая смена, затем выбежал наружу, заскочил в первый же выезжающий из зоны грузовик и покатил в роту.

Дежурный сержант отлучился в сортир, дневальный солдатик любовно чистил бляху своего ремня, покуривая на лавочке, офицеров, как всегда, не было, и лишь в пустой столовке я обнаружил обедавшего там Федяевского.

— Ты почему в борщ лавровый лист не кладешь? — обсасывая баранью кость, через отрыжку, спрашивал Федяевский помощника повара — таджика в белом фартуке, смиренно стоящего поодаль, с подносом, заполненным арбузно-дынным десертом.

— Солдат его не ест, — смиренно отвечал тот.

Федяевский терпеливо вздохнул, скосившись на официанта:

— Господи, кого мне присылают… — увидев меня, возбужденно-распаренного, буркнул. — Только попробуй испортить мне аппетит!

— Товарищ капитан, забор на рабочей зоне упал, не выдержал ветровой нагрузки…

— Чего, весь забор?

— Около километра, точно. С вышками.

— А ты куда смотрел?

— Смотрел, как падает… — я едва подавил нервный смешок.

— Я тебя посажу, клянусь партбилетом… — начал он, привставая из-за стола, но затем запнулся и продолжил уже нейтральным тоном. — Буди отсыпающуюся смену, всех в ружье, мне — машину, и гоним на объект. Арбуз возьми, — указал на поднос, — на гауптвахте ими не питаются…

— При чем здесь гауптвахта? Это внезапный напор неуправляемого движения стихии…

— А кто должен обеспечивать незыблемость заграждений?!. — заорал он, топнув сапогом. — Ты! — ткнул в таджика.

— Как я?.. — оторопел тот.

— Ты тоже бери автомат, и на зону, хватит арбузы жрать в подсобке! Все — сачки и мерзавцы! С кем укреплять безопасность страны?!. Не знают, что с лавровым листом делать, а Родина им доверяет летальное оружие калибром семь шестьдесят два… Какую пользу вы можете ей нанести?

Дальнейший его монолог я выслушивать не пожелал, кинувшись в роту будить отдыхающий после ночного бдения взвод.

Вскоре ротный «газик» остановился у поваленного забора, из него выбрался нещадно матерящийся Федяевский, уставившись, подняв мизинцем козырек фуражки на картину феерического разора: бесчисленными веерами разбросанные по песку доски, скалящиеся ржавыми гвоздями, выломанные подгнившие опоры, порвавшие при своем падении колючую проволоку внешней «запретки»…

По другую сторону разломанного забора, в зоне, замерла молчаливо насупившаяся толпа зэков, недобро поглядывающая на шеренгу солдат из караула, стоящую напротив с недвусмысленно направленными на поднадзорный контингент автоматами. Блики осеннего солнца лежали на вороненой стали стволов, ветерок раздувал серые полы шинелей, а вдали, за желтой песчаной дюной, темной глубокой синевой виднелся Дон.

— Всем строиться по «пятеркам», «пятерки» — на выход, начальнику караула подсчитать осужденных! — посыпал Федяевский приказами. — Вахта закончена, по нарам! Инструктору роты приступить к воссозданию ограждения!