Сергей Павлович Королев - Ребров Михаил Федорович
— Я попал в Берлин к вечеру, темнело, и город казался одной огромной декорацией, — говорил Тюлин. — Утром прошелся по улицам: Франкфуртералле, Александрплац, Силезский вокзал, набережная Шпрее… Еще так недавно это были названия плацдармов, командных пунктов. Где-то здесь извергали огненные залпы «катюши», на которых я начинал войну под Москвой… Потом постоял у опаленных и выщербленных стен рейхстага, на которых разными людьми, разными почерками, разными режущими, царапающими, пишущими предметами были начертаны фамилии тех, кто добывал Победу. Искал глазами знакомые наименования частей, фамилии и вроде бы находил. «Иван Косенко», «Петр Сомов», «В. Кухарсик»… Но те ли, думал, это Иваны Петры, Василии, которых я знал, с которыми шагал по дорогам войны? Фамилии совпадали или в чем-то были схожи — не все разберешь на закопченных камнях! — да и совпадения в нашей жизни не такая уж редкость. И все равно в душе был праздник…
— Представляю, — соглашался Королев. — Говорят, большие войны имеют только начало, но никогда не знают конца. Они живут в памяти.
Толковали и о другом: о задачах комиссии, трудностях поиска, недовольстве торопливого начальства. Как-то незаметно перешли на «ты», не скрывая обоюдных симпатий.
Королев с утра и до поздней ночи находился в цехах и лабораториях. Отдыхал урывками, много курил. После работы, не зажигая света и стараясь не шуметь, проходил в свой угол, стягивал сапоги, гимнастерку, валился на кровать и мгновенно засыпал.
Тюлин, маявшийся бессонницей, прислушивался к его спокойному дыханию, и в сердце его вкрадывалось смятение. Вот приехали они сюда, на чужбину, в места, которые он не раз рисовал в своем воображении; здесь уже побывал тот, кто считается союзником, а повел себя как враг. И если эта вражда проявляется уже сейчас, то во что она может перерасти потом?
Однажды Тюлин спросил Королева:
— Сергей, что ты думаешь обо всем этом?
Тот ответил не сразу.
— Сейчас важно понять главное. Решение научных и практических задач в области ракетной техники немыслимо без солидной опытно-экспериментальной и производственной базы.
— А люди?
— Люди? — переспросил Королев. — Они есть. Их было бы еще больше, если бы…
Он вдруг смолк и перешел на другую тему. Много позже Тюлин поймет, что черный период репрессий, тюрьма, Колыма и Магадан сделали Королева осторожным, он избегал суждений по острым вопросам, словно боялся, что все может повториться.
— Мы имели немало хороших заделов уже в конце тридцатых годов, — прервал молчание Королев, вспоминая работу в РНИИ, — тогда, правда, больше занимались порохами…
Королев отдавал должное «команде Доренбергера и Брауна», завидовал «немецкому размаху» и технической оснащенности Пенемюнде, однако критически относился к «Фау-2» (А-4), считая, что это конструктивное решение неперспективно. Для него, прошедшего школу ГИРДа и РНИИ, имеющего свои конструкторские «заделы», еще накануне войны предвидевшего возможность создания подобной ракеты, все увиденное на острове Узедом и в других местах не было неожиданным. Да и пуск «Фау-2» из района Куксхавен, где англичане организовали свой полигон, не произвел на него особого впечатления.
Он много работал. Самым тщательным образом изучал техническую документацию и копался в «железках». От него требовали воссоздать весь технологический цикл производства, и он это сделал. Точнее — сделала вся комиссия. Но вклад Королева весом особо.
Часто он замыкался в себе и грустил. В эти минуты он старался остаться один, много курил.
— Ты это о чем, Сергей? — Тюлин не хотел быть навязчивым, но чувствовал, что в такие минуты Королев думал о том тяжелом и страшном прошлом, которое выпало на его долю. И что-то из этого прошлого тянулось к дню сегодняшнему. Что? Тюлин не мог этого понять. Он замечал, что Королев упорно избегал разговоров о 37-м годе.
— Так, ни о чем. — Королев потянулся к пачке «Казбека» и достал папиросу. Размял ее. Неторопливо прикурил и, выдыхая дым, тихо произнес: — Я завидую тебе, твоей биографии: университет, аспирантура, война, боевые ордена, уважаем без какой-либо оглядки на прошлое…
— Участвовал, не участвовал — жалеть не стоит, — возражал Тюлин. — Для каждого человека в отдельности эта война началась по-своему, но на всех она нагрянула безжалостно и внезапно, раз и навсегда отрубив прошлое от будущего. Для многих миллионов это будущее уже никогда не наступит для других в то памятное воскресенье 22 июня началась бесконечная череда испытаний на мужество и человечность.
— Человечность? — переспросил Королев.
— Она… Иногда задумываюсь над быстротечностью времени, и лезут в голову разные мысли. На фронте довелось повидать всякого. На то он и фронт. А главный урок, который извлек из прошлого и пережитого, — в осознании, что не будет последнего боя за счастье, мир и справедливость, что их надо отстаивать в каждом бою, а эти бои за справедливость не прекращаются и не прекратятся, пока существует человечество…
Наступила пауза. Королев крутил головой, размышляя про себя, кривил губы в насмешливой улыбке.
— Философия все это, — прервал молчание. — Фи-ло-со-фи-я! Жизнь сложнее.
— Сложнее, — согласился Тюлин. — Только вот представление об этой сложности разное. Ставшая для некоторых абстрактной цифрой наших потерь: двадцать миллионов — это не цифра! Это — миллионы оборвавшихся жизней! Это двадцать миллионов неповторимых личностей, каждая со своим внутренним миром, со своим мировоззрением, со своими мыслями и чувствами, замыслами и планами, со своей мечтой. Личностей, без которых во многом оскудела наша земля, ведь сколько они могли привнести в нашу жизнь хорошего и доброго.
— И злого, — резко добавил Королев.
И снова пауза, долгая, тягучая. Настороженность друг к другу сохранялась не потому, что срок их знакомства был не столь уж велик. Настороженность была своеобразной нормой времени: не истолкуют ли тебя как-нибудь иначе, не усмотрят ли в твоих суждениях, искренних и бесхитростных, нечто «опасное».
— Фронт, партизанские отряды, борьба с оккупантами в городе и деревне, диверсионные акции, рейды в тыл врага, госпиталя — все это огромное напряжение, каждодневный риск, гибель людей, — рассуждал Королев. — Война уготовила одним героическую участь в борьбе, а других обрекла на каждодневные муки и неизвестность. Долгие месяцы неизвестности относительно твоей судьбы и судьбы твоих близких и родных. Трудно сказать, кому выпало больше испытаний, — тем, кто побывал в жестоких боях на фронте, или нам — в каждодневном напряжении и тревогах: кто же ты на самом деле…
Тюлин понимал внутренние терзания и обиды Королева. Чувствовал недосказанность его сомнений, оценок и восприятий. Но лезть в душу не хотел. Воспитан иначе. «А кто же меня воспитал? — задавал себе вопрос и сам же отвечал: — Война». Сожалеть ли, что у этого Сережи нет его, тюлинского, опыта? Пожелать ему того же? Никогда! Страшный это опыт — война, не для него рождаются люди, но кто и как разрешит этот их спор? Время, только время.
— Я думаю, что всем, кто «там» не бывал, этого понять не дано, — неожиданно снова начал Королев. — Но понять надо!
— Не знаю, дано или не дано, — не согласился Тюлин, — но у меня мороз по коже, когда представляю те сотни тысяч людей, которые стали безвинными жертвами произвола. Они уходили в беспросветный лагерный мир, уходили в мир иной — оболганными и обесчещенными…
— И у них не оставалось и малой надежды на пощаду и милость палачей, — прервал Королев. — Я буду обо всем этом помнить, сколько жить буду! — Он сделал глубокую затяжку и продолжал: — Нет, не то, как добывал золото на Колыме за черпак вонючей баланды, кусок непропеченного хлеба, за нары, бушлат и чуни, хотя это тоже не забудется. Главное — это клеймо «враг народа». Ведь у многих, кто прошел ад ГУЛУГа, оно оставалось, и надолго…
— Но ведь тебя реабилитировали, Сергей, признали несправедливость.
Королев горько усмехнулся:
— Некоторые считают, что сам факт реабилитации и есть награда пострадавшему. За что? — скажи ты мне. За то, что уцелел? Чтобы выжить на каторге, нужны везение, сила воли, доброта. Моя собственная доброта, а не других, и немножко чуда.
