Михаил Пришвин - Дневники 1930-1931
74
Читаю К. Леонтьева. Самое его худшее предчувствие сбылось, и мрачные пророчества осуществились. — Ср.: «"Столетие Леонтьева" (т. е. "русский XX век") — так называлась одна из юбилейных публикаций 1991 г., посвященных памяти мыслителя, поставившего перед собой на первый взгляд невыполнимую задачу: заглянуть в будущее — России и мира. Это "будущее" <…> было предсказано им со столь неправдоподобной точностью, что цитаты-доказательства могут показаться "подложными"… Подобная зоркость может быть объяснена не столько даже особым даром предвидения, сколько, думается, тем ускользнувшим от исследователей леонтьевского наследия обстоятельством, что мировоззрение его системно (хотя, конечно, не есть система) и — внутри себя — продуманно и логично до такой степени, что это позволяет "расчислить" ("вообразить") все возможные варианты глобальных культурно-исторических процессов (самым трудным и мучительным оказалось определить степень вероятности или, как Леонтьев однажды выразился, "сбыточности" этих вариантов:
"Вообразим себе, что лет через 50 каких-нибудь весь Запад сольется (мало-помалу утомленный новыми европейскими войнами) в одну либеральную и нигилистическую республику наподобие нынешней Франции. <…> Положим, что и эта форма солидной будущности не может иметь, но так как всякое, хотя бы и преходящее, но резкое направление человеческих обществ находит себе непременно гениальных вождей, — то и эта общефедеративная республика лет на 20–25 может быть ужасна в порыве своем. Если к тому времени славяне, только отсталые от общего разрушения, но не глубоко по духу обособленные, со своей стороны, не захотят (по некоторой благой отсталости) сами слиться с этой Европой, а будут только или конституционным царством, или даже и без конституции, только, как при Александре II, монархией, самодержавной в центре и равноправной, однообразно-либеральной в общем строе, то республиканская все-Европа придет в Петербург ли, в Киев ли, в Царьград ли и скажет: «Отрекитесь от вашей династии, или не оставим камня на камне и опустошим всю страну». И тогда наши Романовы, при своей исторической гуманности и честности, — откажутся сами, быть может, от власти, чтобы спасти народ и страну от крови и опустошения, и мы сольемся с прелестной утилитарной республикой Запада.
Либерализм, простертый еще немного дальше, довел бы нас до взрыва, и так называемая конституция была бы самым верным средством для произведения насильственного социалистического переворота, для возбуждения бедного класса населения противу богатых, противу землевладельцев, банкиров и купцов для новой, ужасной, быть может, Пугачевщины. <…> Известно, что русский человек вовсе не умерен, а расположен, напротив того, доходить в увлечениях своих до крайностей. Если бы Монархическая власть утратила бы свое безусловное значение и если бы народ понял, что теперь уже правит им не Сам Государь, а какими-то неизвестными путями набранные и для него ничего не значащие депутаты, то, может быть, скорее простолюдина всякой другой национальности, русский рабочий человек дошел бы до мысли о том, что нет больше никаких поводов повиноваться. Теперь он плачет об убитом Государе в церквях и находит свои слезы душеспасительными; а тогда о депутатах он не только плакать бы не стал, но потребовал бы для себя как можно побольше земли и вообще собственности и как можно меньше податей. <…> При конституции и нигилистам гораздо легче было бы вести свою проповедь среди молодых земледельцев, мещан и фабричных; а людям порядка и преданий труднее было бы им противодействовать. Воспитывать наш народ в легальности очень долгая песня; великие события не ждут окончания этого векового курса!
Вообразим себе на минуту, что в <18>81 году торжество нигилистов в России было бы полное. В России республика; члены дома Романовых частию погибли, частию в изгнании. Монастыри закрыты; школы «секуляризованы»; некоторые церкви приходские, так и быть, пока еще оставлены для глупых людей. Чернышевский президентом; Желябов, Шевич, Кропоткин министрами…
Коммунизм в своих буйных стремлениях к идеалу неподвижного равенства должен рядом различных сочетаний с другими началами привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности, с другой — к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законами резко очерченным; вероятно, даже к новым формам личного рабства или закрепощения"» (Кремнев Г. Б. Константин Леонтьев и русское будущее // К. Н. Леонтьев: pro et contra. Антология. Кн. 2. СПб., 1995. С. 681–682).
75
Вот почему троцкизм, воронизм, перевальцы должны сойти на нет: это прежние либералы. — В ряде записей дневника речь идет о либералах, не оправдавших свои слова делом («представители старого гуманизма и либерализма в настоящее время совершенно пусты», «не большой творческой силой создавалась мысль, а раздувалась ненавистью к власти»), к которым Пришвин в определенной степени относит и Воронского с «Перевалом» и Троцкого.
76
Знакомство с Влад. Андр. Фаворским. — Известный советский график и живописец В. А. Фаворский в 1933 г. иллюстрировал книгу Пришвина «Жень-шень». См.: Личное дело… С. 166–168.
77
Замошкин — Николай Иванович, литературный критик, автор статей о Пришвине «Творчество М. Пришвина» (1928), «Писатель-Берендей» (1929), до 1932 г. член литературного объединения «Перевал». Сотрудничество и дружеские отношения с Замошкиным сохранились до конца жизни Пришвина. Впоследствии автор еще двух статей о творчестве писателя: «Охота за счастьем. Заметки о детских рассказах М. Пришвина» (1940), «Михаил Пришвин» (1958).
78
…«Записки писателя» Лундберга. — Писатель и критик Е. Г. Лундберг в книге «Записки писателя» (т. 1–2, 1930) вспоминает о крахе своих народнических иллюзий, а также пишет о разложении берлинской послереволюционной эмиграции: с 1920 по 1924 г. Лундберг жил в Берлине, где организовал левонародническое издательство «Скифы», берлинский отдел Госиздата и Гостехиздата.
79
Реквием. Памяти Л. Андреева. — Речь идет о сборнике памяти Леонида Андреева «Реквием» (М., 1930), выпущенном сыном писателя Даниилом Андреевым и В. Е. Беклемишевой.
80
…все в пентаграмме. — Пентаграмма — пятиконечная звезда. Рассуждая об оппозиции «пентаграмма-крест», Пришвин имеет в виду противостояние новой пролетарской культуры, рожденной революцией и сделавшей своим символом пятиконечную звезду, и традиционной двухтысячелетней христианской культуры, символом которой является крест. Пентаграмма означает отрицание традиции и возврат к «темным временам» язычества, далее обращение к гностицизму, оккультизму с их неприятием идеи Богочеловека и культом «человекобога» (Ф. М. Достоевский), понятого сугубо рационалистически. В этом смысле крест — не только религиозный, но и философский (онтологический) символ: за ним не только христианство с идеей спасительного, искупительного страдания Богочеловека Христа, но и определенное мировосприятие, для которого страдание есть необходимый элемент бытия вообще и человеческого бытия — в особенности: через индивидуальное преодоление страдания человек, собственно, и «вырабатывается» (Ф. М. Достоевский) в человека. Гедонистический идеал человека, провозглашенный коммунизмом, означает на практике перманентную войну власти против народа («весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…») и отсюда искусственно создаваемые чудовищные страдания человека (пентаграмму в народе называли «ведьминой ногой»). Единственный способ противостояния, по Пришвину, — это «против пентаграмм крест поднять из себя», что «тяжело очень» (коммент. С. Л. Воробьева).
