Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»
Разве не любопытно, что, будучи ритором, Виктор Гюго приходит к тем же самым риторическим фигурам, которые его школа так высмеивала у классических поэтов?
Я опускаю подробности. Жак находит пристанище у отшельника; но Тифен ударом меча рассекает скалу, в которой живет старик. Женский монастырь для него тоже не преграда. Потом он расправляется с матерью, пытающейся защитить ребенка, и умерщвляет его в «каком-то затерянном овраге».
Alors l’aigle d’airain qu’il avait sur son casque,
Et qui, calme, immobile et sombre, l’observait,
Cria: Cieux étoilés, montagnes que revêt
L’innocente blancheur des neiges vénérables,
О fleuves, ô forêts, cèdres, sapins, érables,
Je vous prends à témoin que cet homme est méchant.
Et cela dit, ainsi qu’un piocheur fouille un champ,
Comme avec sa cognée un pâtre brise un chêne,
Il se mit à frapper à coups de bec Tiphaine.
Il lui creva les yeux; il lui broya les dents;
Il lui pétrit le crâne en ses ongles ardents,
Sous l’armet d’où le sang sortait comme d’un crible,
Le jeta mort à terre, et s’envola terrible[49].
Вся вещь написана ради этого эффектного финала. Он действительно весьма эффектен, этого не отнимешь. В нем чувствуется Виктор Гюго, его высокий полет. Разумеется, и тут хватает риторики. Бронзовый орел, призывающий в свидетели природу, выглядит каким-то резонером. Впрочем, спорить тут не приходится: все это сплошной вымысел, и остается либо принять, либо отвергнуть фантазию поэта. Что до меня, то я ее приемлю и сетую лишь на злоупотребление риторикой, на многословие, на ненужные строки, притянутые исключительно ради богатой и звучной рифмы, на избитые приемы, выспренний топ, на весь этот романтический хлам, который не дает нам ничего нового, наконец, на это произведение в целом, которое повторяет прежние произведения поэта, да к тому же еще уступает им.
Теперь я перехожу к «Маленькому Полю», стихотворению, для которого выбрана современная среда. Надо видеть нашего поэта, согласившегося сбросить и рыцарские доспехи и надеть простой редингот старого дедушки! Чувствуется, что ему не по себе. Под его тяжелыми шагами половицы прогибаются даже тогда, когда он старается ходить на цыпочках. Грация этого колосса отдает слащавостью. История маленького Поля — это простая и трогательная драма, это история мальчика, мать которого умирает, а отец женится на другой; Поля берет на попечение дедушка, и ребенок растет в его большом саду, окруженный нежной любовью; но вскоре дед тоже умирает; мальчику, которому в то время было всего три года, настолько скверно живется у мачехи, что однажды зимним вечером он убегает из дома и гибнет от тоски и холода у ворот того самого кладбища, где на его глазах похоронили деда. Трудно себе представить, как испортил Виктор Гюго эту незамысловатую историю, придав ей грандиозный библейский пафос и усложнив ее претенциозной чувствительностью.
Вот начало стихотворения:
Sa mère en le mettant au monde s’en alla.
Sombre distraction du sort. Pourquoi cela?
Pourquoi tuer la mère en laissant l’enfant vivre?
Pourquoi par la marâtre, ô deuil! la faire suivre? [50]
То есть как зачем? Да затем, что так оно есть. Судьба всегда рассеянна. Драма жизни — всего лишь цепь случайностей. Но поэт не может принять действительность, и сейчас мы это увидим еще нагляднее.
Alors un vieux bonhomme accepta ce pauvre être.
C’était l’aïeul. Parfois, ce qui n’est plus défend
Ce qui sera. L’aïeul prit dans ses bras l’enfant
Et devint mère. Chose étrange et naturelle [51].
Тут начинается сентиментальный вздор. Когда Виктор Гюго заводит речь о детях, в тоне его появляется деланная наивность, которая никак не вяжется с его обычной манерой. Вообразите великана, залепетавшего вдруг, как младенец. Я тщетно ломал себе голову, пытаясь понять, что же странно, а что естественно в том, что дед заменил ребенку мать. По-моему, это самая настоящая болтовня. Однако она на этом не кончается.
Il faut que quelqu’un mène à l’enfant sans nourrice
La chèvre aux fauves yeux qui rôde au flanc des monts;
Il faut quelqu’un de grand qui fasse dire: Aimons!
Qui couvre de douceur la vie impénétrable,
Qui soit vieux, qui soit jeune, et qui soit vénérable[52].
Смысл последних двух строк до меня, право же, не доходит.
C’est pour cela que Dieu, ce maître du linceul,
Remplace quelquefois la mère par l’aïeul,
Et fait, jugeant l’hiver seul capable de flamme,
Dans l’âme du vieillard éclore un cœur de femme[53].
Неужели только из-за того, что в зимнее время топят печи, бог считает, что лишь зима пылать способна жаром? По-видимому, это единственная причина. К чему весь этот пафос для объяснения любви доброго старого дедушки к внуку? В его любви сказываются и гордость за свой род, и одиночество старости, и чувство благодарности к малышу за его дружбу, и воспоминания о собственной молодости, которые просыпаются в душе старика при виде светлокудрого малютки. Чтобы решить подобную проблему, нет надобности тревожить тени Гомера, Моисея и Вергилия.
Затем мы оказываемся в саду:
Le grand-père emporta l’enfant dans sa maison.
Aux champs, d’où l’on voyait un si vaste horizon
Qu’un petit enfant seul pouvait l’emplir [54].
Вот она, антитеза!
Un jardin, c’est fort beau, n’est-ce pas? Mettez-y
Un marmot; ajoutez un vieillard; c’est ainsi
Que Dieu fait. Combinant ce que le coeur souhaite
Avec ce que les yeux désirent, ce poëte
Complète, car au fond la nature c’est l’art,
Les roses par l’enfant, l’enfant par le vieillard[55].
Опять я ничего не понимаю. Этот мадригал природе, столь мудреный по мысли и витиеватый по форме, озадачивает меня, подобно ребусу в конце иллюстрированного журнала. Как? Бог обычно соединяет в саду старца с ребенком в виде дополнения к розам? Этого я не знал, такое открытие приводит меня в полное недоумение…
Un nouveau-né vermeil, et nu jusqu’au nombril,
Couché sur l’herbe en fleurs, c’est aimable, ô Virgile!
Hélas! c’est tellemen divin que c’est fragile[56].
Заметьте, что «Virgile» попал сюда совершенно случайно, только потому, что он удачно рифмуется со словом «fragile».
Il faut allaiter Paul; une chèvre y consent.
Paul est frère de lait du chevreau bondissant;
Puisque le chevreau saute, il sied que l’homme marche [57].
Я никак не усматриваю такой причинной зависимости.
Un an, c’est l’âge fier; croître, c’est conquérir;
Paul fait son premier pas, il veut en faire d’autres.
(Mère, vous le voyez en regardant les vôtres)[58].
Последняя строка здесь — совершенно лишняя, а кроме того, она содержит неправильность, ибо слова «les vôtres» ни к кому не относятся.
Oh! pas plus qu’on ne peut peindre un astre, ou décrire
La forêt éblouie au soleil se chauffant,
Nul n’ira jusqu’au fond du rire d’un enfant:
C’est l’amour, l’innoncence auguste, épanouie,
C’est la témérité de la grâce inouie,
La gloire d’être pur, l’orgueil d’être debout,
La paix, on no sait quoi d’ignorant qui sait tout[59].
Я привел эту пространную тираду для того, чтобы еще раз проиллюстрировать поэтический прием Виктора Гюго. Он громоздит слова, он берет какую-нибудь деталь и раздувает ее до тех пор, пока та не лопнет. Разумеется, младенческий смех достоин восхищения; но при чем тут звезда, при чем тут лес, греющийся на солнце, к чему доказывать существование бога с помощью детского смеха? Все это не что иное, как грандиозный фарс. Лирическая стихия подавляет здесь всякую реальность.
