Захар Прилепин - Леонид Леонов. "Игра его была огромна"
«Он научил нас не щадить мелкого для достижения большого и таким путем узнали мы нечто дороже жизни.
Мы честно прожили эти годы творчества и борьбы, в которые тащили лемеха новой цивилизации по застарелой целине. Мы впрягли в тот плуг всё, что имели — свою раскованную силу и природные дарования, и этот Человек шёл первым, шёл там, где не виднелось ни следа, ни борозды. <…> И опять глядим мы в его лицо, — не коснулись ли тяжёлые заботы его душевной молодости. И хотя мы помним, когда прочертилась там каждая морщинка и при каких условиях побелела каждая прядь его волос, мы спокойны за будущее своей страны…»
И что бы Леонов ни говорил о самом факте создания именно этой статьи, многие её постулаты напрямую связаны с тем, что писал он о Сталине впоследствии.
Вот таким дан Сталин в романе «Русский лес»: «Он легко поднимался по внутренней лестнице мавзолея, чуть впереди своих соратников, из которых каждого Поля узнавала по мелькнувшему сквозь снег силуэту с расстояния. На нём была солдатская шинель без петлиц и отличий, фуражка с общеармейской звездой… <…> Поля услышала голос, ложившийся в душу с естественностью зерна в распахнутую почву… <…> Радиоэхо ярусами и вперекличку разносило эти слова по затихшему городу; казалось, старый камень площади повторяет их строка за строкой, впитывая на века…»
Много ли тут интонационных различий со статьёю?
После смерти Сталина упоминания его в художественных текстах стали убирать (по прямым, кстати, рекомендациям, идущим теперь уже от настырных хрущёвских соколов). В новом варианте «Русского леса» сказано лишь о «всех тех, кто нёс тогда бремя ответственности за страну и возглавленные ею идеи», само имя Сталина отсутствует.
Но заметьте, насколько созвучно описание Сталина в «Пирамиде» с описанием в «Русском лесе», и даже со «Словом о первом депутате»: «В отмену легендарных описаний был он вполне обыкновенной внешности, в полувоенном кителе и чуть постарше себя на портретах, но, значит, благодаря жуткой славе ночной была в самой его заурядности какая-то пристальная значительность, подавляющая воображение. <…> Каждая мысль, выраженная этим негромким и чуть глуховатым голосом, с заметным кавказским акцентом и несвойственным русской речи кучным произнесением слов, немедленно подчиняла себе самое рассеянное внимание и приобретала всемирное эхо».
Вид Сталина, как мы видим, приобретает в «Пирамиде» почти инфернальные приметы — но ощущение немыслимого масштаба этой фигуры остаётся всё равно.
* * *«Пирамида» начиналась с двух тем, остро обозначившихся в мировосприятии Леонова сразу после войны: Бог, Его присутствие в мире и Россия в пору великого социального эксперимента: как почти идеальное пространство, позволяющее разобраться во взаимоотношениях человека и Того, Кто выше его.
Позже, в 1970-е, Леонов признался одному из собеседников, что изначально в «Пирамиде» хотел «махнуть по атеистам» — это первая тема; и объяснить 1937 год («…иначе нам его не простят», — пояснил Леонов) — это тема вторая.
Но вместо атеистов Леонов, по его же словам, «махнул по Богу», да так, как того не случалось даже в предыдущих романах, — об этом мы ещё поговорим ниже.
Что до 1937 года, то объяснить и насколько возможно оправдать его ещё может историк, добровольно поместивший себя вне категорий добра и зла, а вот истинному русскому писателю это едва ли под силу.
О тюрьмах и лагерях в достаточно серьёзной и ощутимой полноте Леонов узнал, естественно, не только из книг Солженицына, но задолго до их прочтения, сразу после смерти Сталина. Тут не только пресловутый хрущёвский доклад сыграл своё дело или встреча с Фадеевым в больнице, но и общение с многими леоновскими знакомыми, вернувшимися из лагерей.
Среди них был близкий, ещё по архангельской истории, товарищ Леонова — Зуев, Александр Никанорович, которого забрали в 1938-м. Они встретились в 1954-м, много разговаривали, часто встречались…
И год от года желание разобраться с этим временем не ослабевало, но лишь усиливалось.
Навскидку несколько мемуарных фрагментов, записанных, заметим, людьми самых разных взглядов.
В 1966 году Леонов говорит заведующему сектором художественной литературы Отдела культуры ЦК КПСС Альберту Беляеву: «Меня, к примеру, волнуют две проблемы: культ Сталина и его время. Сталин был великая личность шекспировского плана. Писать об этом времени и об этой личности нам не дают. А надо. А выступи я с трибуны об этом — мне же и по шее дадут».
В 1969 году литературовед Александр Овчаренко записывает за Леоновым: «Сталин — часть нашей трудной, тяжкой, но исторически обусловленной судьбы. И писать о ней надо так, чтобы никому не дать повода ни для злорадства, ни для хихиканья, ни для плевков в нашу священную кровь. При всех наших ошибках, драмах, мы накопили такие психологические богатства, какими не располагает ни один народ в мире. Они, эти богатства, дают нам право на благодарное уважение человечества. И о наших трагедиях писать надо так, чтобы они вызывали благоговейный трепет, чтоб пред ними человечество снимало шляпу, памятуя, что это наша кровь, наши слёзы, наши горести, наша вера; наше уважение к ним должно быть тем сильнее, что, проходя через них, мы принесли победу миру всё-таки».
В дневнике за 1970 год литературоведа Натальи Грозновой есть ещё один пересказ слов Леонова: «Сейчас плевки и оплеухи в адрес Сталина. Это чушь. <…> Мы ещё не изучили и не поняли, на каких координатах прошло это очень серьёзное явление».
Она же записывает в мае 1971-го: «Сталин понимал, что „Братьев Карамазовых“ нельзя печатать: в „Великом инквизиторе“ — секрет того, как пользоваться, как управлять человечеством. Сталин — единственный, кто заслуживает большой литературы».
И, согласно Грозновой, в мае 1980-го Леонов вновь говорит: «Сталин не зря заказывал литературе параллели с Иваном IV и Петром I. Сталин понимал, что он чужой человек, сидит в Кремле… Но он не страдал от этого, а стремился преодолеть. Это единственная по-настоящему шекспировская фигура в нашей революции».
Разброс и лет, и усложнение характеристик говорят, что тема эта мучила его неотступно.
Леонов не хотел упрощения, презирал огульное издевательство над теми временами, но с каждым годом всё твёрже понимал, что никакого оправдания тоже не получится: отсюда озвученные Леоновым ещё в начале 1970-х ассоциации способов правления Сталиным с заветами Великого инквизитора.
В 1988 году Леонов скажет о Сталине: «Все эти слова „страшный“, „жестокий“ и т. п. по отношению к таким людям неприменимы. Шекспировские характеры не определяют отдельной доминантой. В древние времена изобретались более точные определения вроде — „бич божий“».
