Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания
Впереди открывался спуск в долину реки Часнайок. Ради такого спуска стоило пережить невзгоды. Катишься не десятки, не сотни метров, а километры. А снег — то рассыпчатый и рыхлый, как крупчатка, то упругий и скрипучий, как крахмал. На переходах резко менялась скорость. Только держись!
Я не видел более весёлого ручья, чем Чесманйок. Он прыгал по камням, подлезал под снег, образуя острова, звенел на порогах. Берега изобиловали следами птиц и зверей. Склоны Индичвумчорра спускались к ручью сланцевыми террасами, с которых местами ниспадали в лучах заката ледопады. Террасы были покрыты редким в Хибинах сосновым лесом, в ветвях которого резвились белки, прыгали снегири. Стволы сосен были туго завиты, как канаты. Думаю, дело в том, что ветви упрямо тянутся к югу, а западные ветры постоянно давят на них и поворачивают ствол против стрелки.
Сколько раз и как резко за этот день сменялась декорация ландшафта и климата! Но вот они сменились в последний раз — пошла вырубка. На берегах реки бесконечными штабелями лежали брёвна. Попался брошенный барак лесорубов. Пошёл корытообразный зимник, полный талой воды. Оказалось, что мои горные лыжи могут прекрасно выполнять службу водяных. Они отлично скользили по воде, поднимая фонтаны брызг.
Через 12 часов после выхода из Тиетты я поставил последний крестик на карте при свете станционного фонаря.
Дальше мой путь лежал в Вологду. Гельфготы жили на берегу реки в одноэтажном рубленом домике, как изба. Дом был довольно просторный. Они снимали у хозяев две комнаты, в одной жили родители с Наташей, в другой Миша с женой Ирой. Поколения не ладили между собой, и Миша перед самым моим приездом уехал в Москву устраиваться на работу. Они с женой считали, что ссыльные родители являются для них помехой. Ира покуда уехала к своим родителям в Пятигорск.
Когда Галочка приехала, Гельфготы приняли её как родную. Особенный фурор произвёл трёхлетний Алёнька. Старики баловали его как только могли. Галя писала мне, что «добрые деды потакают даже таким наклонностям, которые являются пережитками феодальной психологии и сползанием в мелкобуржуазное болото». Я отвечал: «Уполномочиваю Сашу сынишку пороть — метод, который мне горячо рекомендовали соседи по квартире». Но мои просьбы были тщетны. Стоило Саше утром открыть глаза, как он восклицал:
— Алёнька, ко мне!
Алёша с восторгом карабкался в кровать к деду, и тут начиналось бодание языками и носами, подкидывание Алёши на пятках, поднимание его вверх ногами и т. д. Галя обмирала от страха, а Алёша хохотал до упада. И после Саша целый день забавлял внука, пока Лена хлопотала по кухне. Галю они не раз отпускали кататься на лыжах по склонам реки Вологды, а Алёше купили санки — маленькие художественные дровенки, которые изготовлялись умелыми вологжанами и были в ходу у местных мальчишек.
Между тем, материальные дела были у Гельфготов отчаянные. Денег не хватало ни на молоко, ни даже на починку обуви, которая у них износилась. Приходилось ходить в худых, это в суровые-то вологодские зимы! Так и ходили в драных ботинках. Я писал уже, что они пытались зарабатывать на постановках кукольного театра. Спектакли ставили в школах. Саша легко писал стихи, преимущественно, сатирические. Одно время большой популярностью пользовалась его поэма, написанная на Соловках, где он в комичном свете изображал все злоключения заключённых. Я не знал, чему больше удивляться: его таланту или его удивительному неувядающему оптимизму. В Вологде он попытался применить свой талант к кукольным пьесам для детей младшего возраста. У нас сохранились две его инсценировки, написанные частью прозой, частью стихами: «Гулливер у лилипутов» и «Звери дедушки Крылова». Последнюю вещь он смонтировал из басен «Любопытный», «Мартышка и очки», «Зеркало и обезьяна», «Квартет», «Осёл и соловей», «Кукушка и петух», «Две собаки», «Демьянова уха», «Кот и повар», «Мышь и крыса» и «Волк и кот». Тексты И. А. Крылова соединялись весёлыми интермедиями его сочинения. На большую дозу творчества он не решался, справедливо полагая, что постановки запретят, если он будет выступать как автор.
Лена, помимо хозяйства, шитья кукол и работы в качестве режиссёра и актёра, ухитрялась также заниматься литературным трудом: переводила норвежские народные легенды про троллей и нисов (гномов) на русский язык. Легенды были очень поэтичны, Лена отлично владела литературным стилем, но напечатать так ничего ей и не удалось.
Таланты Саши были очень разнообразны. Однажды он подшутил над Галей, сказав, что к нему сейчас придёт знакомая певица. Только она очень застенчива и при чужих не поёт, Галя может её слушать только из соседней комнаты. Галя ушла к хозяевам и скоро за стеной раздалось пение этой певицы — хорошо поставленного колоратурного сопрано. После нескольких романсов Галю позвали в комнату, чтобы поблагодарить певицу, но она застала там одного Сашу, который заливался смехом при виде удивлённого лица Гали. Это пел он сам. Он обладал большим диапазоном голоса и мог свободно изображать женское пение, в том числе в самой высокой тесситуре.
Я прожил у Гельфготов с недельку. Меня охватила атмосфера семейного уюта, который создаётся только там, где живёт не менее трёх поколений. Там и мебель была жалкая и хозяйство несколько безалаберное, но громадное обоюдное уважение, любовь и много прекрасных книг, которые они сохранили при всех скитаниях по ссылкам. Впоследствии Гельфготы всё потеряли — на книги позарились власть имущие.
Вологду я плохо разглядел, хотелось побыть побольше с дорогими людьми. Очень мне было с ними хорошо, и они уж так были рады нашему приезду.
Город произвёл на меня впечатление разбросанными одно- и двухэтажными домами среди полуразрушенных церквей, и особенно остался в памяти полуразрушенный Софийский собор.
Но окончилось наше пребывание у родных сердечных людей, и это было последнее свидание со всей семьёй вместе.
В Москве, по приезде, я в последний раз выехал на Бархашину горку, где, конечно, встретил Колю Эльбе, который к тому времени поменял свою фамилию на Солнцева, из идеологических соображений. Тут, конечно, произошёл неизменный разговор:
— Ну как, старик, ты всё ещё в холостяках ходишь? — пошутил я по привычке.
— Куда там! У меня, брат, уже двойня родилась!
— Так тебе и надо! Не задавайся!
— А ты-то всё на заводе вкалываешь?
— Ох, и не говори!
— Брось, грязное дело. Иди в географы. Ты же давно мечтал. Гляди, я круглый год в природе: воздух, наука, красота! А у тебя — болты да гайки!
— Да ведь это снова пять лет учиться, а у меня семья.
