Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР
Но чего я не позволял себе делать — это никогда не вел себя заносчиво, не был «важным и авторитетным». Для этого я был слишком интеллигентен. Однажды мой друг Юрий Орловский, начальник медслужбы МВД, зазвал меня в кабинет и стал мне выговаривать:
— Наблюдаю тебя и удивляюсь — ну какой ты профессор? Разве профессора так ведут себя? Посмотри на других — может, они тебя не стоят, но как важно они себя ведут: проходят, ни с кем не здороваясь, если что-то не так — швыряют инструменты и рентгенограммы на пол, кричат. Все говорят о них — вот это профессор! А ты? Вежливо улыбаешься, со всеми здороваешься, тихий, спокойный. Тебе надо учиться вести себя солидней.
Мы с ним были друзья со студенческих лет и разговаривали откровенно:
— Юра, ерунду ты говоришь. Пускай они ведут себя заносчиво. Превосходство не в этом. Культурные люди держат себя просто. Для меня главное не важность поведения и не суета чинов. Главное — это мое творчество: быть успешным хирургом и хорошим преподавателем. Вот это дает мне уверенность превосходства.
И как раз произошел случай, который подтверждал мою правоту. В клинику привезли восемнадцатилетнего школьника, крупного парня. На спортивной тренировке он сидел, расслабившись, на скамейке, а его товарищ решил в шутку перепрыгнуть через него. Он разбежался, но не смог перепрыгнуть и ударил его всем телом по голове. Тот упал и не мог двигать ни руками, ни ногами. Растерянный дежурный врач Гришунов показал мне рентгеновские снимки: у больного произошло очень редкое повреждение — вывих головы. Когда от удара голова подалась вперед, сочленение между 1-м и 2-м шейным позвонками разошлось и сдавило спинной мозг у самого основания. От давления на спинной мозг мгновенно наступил паралич всего тела — квадроплегия. Хуже этой травмы ничего нельзя представить. Такое происходит один раз на миллион травм, и это — стопроцентная инвалидность, больные умирают от пролежней и инфекции. Но сознание у них сохраняется, и поэтому они мучаются еще хуже. И этот парень тоже был в сознании и все спрашивал:
— Что со мной? Я не понимаю — что со мной? Я не могу шевелиться, я ничего не чувствую.
Он мог лишь слегка шевелить тремя пальцами правой руки. Но это был очень важный знак — значит, спинной мозг не передавлен полностью, хоть какая-то часть его цела.
Вся клиника сбежалась и всполошилась — никто не видал ничего подобного, переживали за молодого красавца, считали случай безнадежным, жалели так глупо потерянную молодую жизнь. Я видел подобную травму лишь однажды, молодым врачом в Карелии, в 1950-х годах. Тот больной вскоре умер. Неужели дать умереть и этому парню? За моими плечами теперь был опыт — самое ценное в хирургии. Опыт должен давать правильное решение во всех случаях. Я смотрел на рентгеновские снимки и думал. В те годы еще не было изобретено магнито-резонансное изображение, оно помогло бы видеть точную картину состояния спинного мозга. Но только силой воображения, основанного на опыте, я мог представить себе это состояние. Что делать? Первое: нельзя ни на миллиметр шевелить голову больного, может произойти еще большее смещение позвонков. Второе: промедление в лечении немыслимо — сдавление спинного мозга может нарастать из-за внутреннего отека тканей. Третье: верней всего можно вправить вывихнутый позвонок операцией. Это громадная операция, сама по себе невероятно опасная — больной может умереть на столе. Но и она не даст полной уверенности в успехе, и он останется инвалидом. Приехали родители парня, рыдали, ждали от меня чуда. От хирурга всегда ждут чуда. Но обещать им выздоровление сына было слишком опрометчиво.
Я решил пойти на громадный риск и попытаться вправить вывих головы без операции. Просто руками шею не растянешь, я буду тянуть ее всем своим корпусом, а руками пытаться осторожно вправить вывих. Я надел ему на подбородок и затылок кожаную петлю для вытяжения, длинные концы этой петли мне обвязали на пояснице поверх широкого ременного пояса. Несколько крепких мужчин, моих ассистентов, приготовились держать тело больного для противодействия моему растяжению и постоянно проверять сохранность движений пальцев правой руки. Рентгенаппарат стоит наготове проверить — вправился ли вывих. Я скомандовал: начали! Осторожно растягиваю шею, подаваясь всем корпусом назад. Сильные мышцы сопротивляются, растянуть их сразу не удается, надо делать постепенное растяжение. Пять минут растяжения — расслабление, еще пять минут растяжения — расслабление. Моя поясница ноет от напряжения, ноги скользят по полу. Я прошу кого-то прижать мои ноги своими. Растягивая шею, руками осторожно пытаюсь загнуть голову назад, чтобы вправился вывих. После трех-четырех попыток делаем рентгеновский снимок — вывих не вправился. Делаем еще несколько попыток. Еще снимок — без изменений. Я страшно напряжен, на лицах моих ассистентов — скептическое выражение. Но мне не до эмоций — надо пытаться и пытаться еще. Мы работаем уже больше часа. Ситуация отчаянная. Неужели сдаться? И вдруг, в момент очередного растяжения, я почувствовал под руками неясный щелчок или хруст. Делаем снимок — вывих вправился! Все в операционной заулыбались. Я стою мокрый насквозь — пропотел, и тоже улыбаюсь. Наш больной говорит, что чувствует тепло в ногах — первый признак возвращения чувствительности. На другой день он шевелил пальцами рук и ног, потом шевелился все больше и через месяц ушел здоровым — на своих ногах.
Есть такая хирургическая притча: одного крупного хирурга спросили, какую из своих операций он считает самой лучшей? Он ответил — ту, которой мне удалось избежать. И я считал, что это было моей лучшей операцией. Более двадцати лет я стоял у операционного стола и мое хирургическое мастерство признавалось всеми, даже недоброжелателями. Работа хирурга всегда проходит на грани риска, но я был удачливым хирургом — ни один больной не умер у меня на операционном столе и никого я не сделал инвалидом. Я горд своим хирургическим мастерством. Не в суете почета, не в заносчивости поведения, а в этом мастерстве мое превосходство и самолюбие. Ущемлять его я никому не позволю.
Наш сын студент-медик
Как годы-то быстро мчатся! Казалось, лить недавно мы отводили сына в первый класс, а теперь он готовился к вступительным экзаменам в медицинский институт. Мы с Ириной ему не подсказывали — он сам выбрал медицину, отчасти потому, что не имел никаких определенных склонностей, а отчасти зная — отцовское имя поможет поступить. Настоящего интереса к врачебной профессии у него не было. В его возрасте я любил вслушиваться в рассказы отца о хирургических операциях, мне нравился энтузиазм, с которым отец и Вишневский обсуждали своих больных. Наш сын этим не интересовался. Да и другим ничем особенно занят не был. Советская школа давала неплохое, в общем, образование, но ее программа была не в состоянии подготовить к осмысленному выбору специальности. Надо было бы Владимиру-младшему еще два-три года изучать какие-либо подготовительные предметы. По-моему, между школой и институтом должен быть колледж, где учеба проходит по индивидуальному выбору, и так кристаллизуется интерес к профессии — для выбора института.
