Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР
Через Любляну мы поехали на юг по берегу Адриатики. Какая сказка! На полуострове Истрия жило итальянское население, слышалась итальянская речь, и вся окраска жизни итальянская. Мы остановились в городке Ровинь, гуляли в густой толпе, позволили себе «роскошь» — купили прямо на рыбачьей лодке по одной свежей жареной рыбке сардинке. В городе Риека рекламы зазывали на один день на экскурсию по морю в Венецию. Ах, как соблазнительно — увидеть Венецию! Но у нас мало денег на билеты, к тому же в паспорта поставят итальянский штамп, а за такую вольность нам не поздоровится — за самовольный выезд на Запад могут наказать и запретить любые выезды вообще.
Ехали мы вдоль чудесного берега Адриатики. Там отдыхали тысячи туристов из Италии, Западной Германии, Франции, Англии, все на своих красивых машинах. Нам они казались богачами, но в беседах выяснялось, что это мелкие служащие и предприниматели — торговцы, парикмахеры, шоферы. Многие, особенно итальянцы, были приветливые, веселые, и впервые в жизни нам было совершенно нетрудно говорить с незнакомыми людьми на непонятных языках — легче, чем на своем языке со своими людьми в России. Узнав, что я профессор хирургии, они снимали передо мной свои летние белые шляпы. Во все время путешествия мы постоянно были в восторге от необычности всего виденного — от природы, климата, людей, изобилия товаров и всей яркости жизни. Правда, один раз на крутом подъеме узкой дороги встречный французский «ситроен» чуть не сбил нас в пропасть — я еле успел увильнуть. Когда мы поднялись наверх, я почувствовал слабость от пережитого, доплелся до кафе, сидел там и пил крепкий кофе — успокоиться.
Под Дубровником мы заехали в село Макошица, передать привет и подарки Самборским, знакомым наших друзей. К нашему удивлению, они жили в старинной вилле XVIII века ректора Дубровницкой республики. В ней останавливался Наполеон и в ней был подписан акт капитуляции. Милош Самборский был крупный архитектор в отставке, ему продали эту полуразрушенную виллу для восстановления, он ее восстановил. Хозяева ни за что не хотели отпускать нас, отдали нам свою спальню (где спал Наполеон). Милош — один из самых просвещенных людей, каких мы встретили в жизни, мы прожили с ними одну из самых счастливых и красивых недель нашей жизни. Потом с ними уехали в Сараево и Белград. В Белграде мы с Ириной заходили в клинику знакомого профессора Радуловича. Он встретил нас тепло, показал прекрасное оборудование клиники с западными инструментами. Я только вздыхал втайне — насколько же здесь обогнали нас, советских!
Чем ближе мы подъезжали к России, тем грустней становилось на сердце. Я думал о том, какие новые неприятности готовят мне мои ассистенты. Наша страна встретила нас неприветливо — под Минском, у первой же бензиновой колонки, сидела сумрачная баба и хмуро заявила, что бензина нет и когда будет — неизвестно. Пришлось купить у шофера самосвала.
Мы ехали по плохому полотну Минского шоссе, машину качало и подбрасывало, ни кафе, ни столовых — ничего по дороге не было. С грустью вспоминали недавнюю красоту и изобилие. Поездка в Югославию была прекрасной сказкой. Конечно, отпуск на курортах — это не вся жизнь, и Югославия — это только самая незначительная часть свободного мира. Но все виденное пробудило в нас с Ириной желание еще больше видеть мир. Да, видеть мир… Мы знали, что для нас, жителей самой несвободной страны, это невозможно. Неужели мы так никогда и не увидим мир? И наш сын тоже не будет знать мир? Мы везли ему обещанный магнитофон, купленный на сэкономленные доллары.
Но, кроме магнитофона, мы везли созревающую идею: надо будет уезжать из России. Мы еще не знали, как и когда, но желание уехать уже зародилось. А уж если уезжать, то надо ехать в Америку!.. Все-таки советская власть была права, что не пускала людей на Запад — знали, к чему это приводит.
Ущемленное самолюбие
Холодный пепел мелочей прекрасно гасит огонь души.
Федор Иванович Шаляпин («Страницы из моей жизни»)Из Югославии я вернулся к состоянию холодной войны с моими недругами на кафедре — мы не доверяли друг другу. Я не говорил им, что знаю про их обвинение в краже денег из субсидии, но держался подчеркнуто сухо, разговаривал с ними резко, требовал строгого выполнения моих указаний. Скрывать своего отношения к ним я не мог — в нем пробивалось мое ущемленное самолюбие: пепел их клеветы запорошил мою душу и погасил в ней последний огонь желания работать с ними. Я чувствовал себя как в стае волков. А они испугались и притихли — боялись, что я буду им мстить.
Клевета — это проявление зависти, чаще всего к богатству и успеху, к тому, кто выделяется над уровнем клеветника. В советском обществе клевета достигла вершин, людей приучали клеветать друг на друга, клевета погубила многие тысячи людей. Когда-то меня пытались оклеветать перед самой защитой кандидатской диссертации, потом хотели провалить защиту докторской. И снова меня опутывала клевета. Моими клеветниками руководила зависть, которую я возбуждал во многих. Как не завидовать? — мои позиции быстро укреплялись. Хоть и не член их дурацкой партии, я был выбран в три ученых совета, в Комитет по изобретениям, в Комиссию по высшему образованию, в бюро общества «Знание», в редколлегии энциклопедии и журналов, еще куда-то. Мои изобретения патентовались в США, Англии, Италии и Японии, я получил диплом «Изобретатель 1974 года». И что для завистников совсем необычно — я был членом Союза писателей.
Я уже привык, что меня усаживали в президиумы разных конференций и все чаше за мной присылали казенные машины. Однажды я с удивлением подсчитал, что занимал четырнадцать почетных позиций, и еще больше удивился, когда меня наградили значком «Отличник коммунистического труда» — какой к черту «коммунистический труд»? Просто, я, как говорилось, «попал в обойму» — должностная суета была необходима для роста. Но все это довольно приятно тешило мое самолюбие — слаб человек. Внешне у меня даже выработался вид уверенного в себе, преуспевающего мужчины — я ходил солидной прямой походкой, держался стройно, хорошо одевался. Мое продвижение и облик благополучия возбуждали зависть, зависть порождала клевету, а она больно ущемляла мое самолюбие.
Но чего я не позволял себе делать — это никогда не вел себя заносчиво, не был «важным и авторитетным». Для этого я был слишком интеллигентен. Однажды мой друг Юрий Орловский, начальник медслужбы МВД, зазвал меня в кабинет и стал мне выговаривать:
— Наблюдаю тебя и удивляюсь — ну какой ты профессор? Разве профессора так ведут себя? Посмотри на других — может, они тебя не стоят, но как важно они себя ведут: проходят, ни с кем не здороваясь, если что-то не так — швыряют инструменты и рентгенограммы на пол, кричат. Все говорят о них — вот это профессор! А ты? Вежливо улыбаешься, со всеми здороваешься, тихий, спокойный. Тебе надо учиться вести себя солидней.
