Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания
Всю ночь я чинил снаряжение, многие дела оставив на день отъезда. Получилось так, что второпях, приехав на вокзал «в мыле и в пене», я оставил в трамвае свои лыжи. К счастью кондукторша, заметив мою оплошность, сообразила и выкинула их на ходу. Я подобрал лыжи и сел в поезд. Только проехав Клин, я сообразил, что забыл обменять карточки.
День я провёл в Ленинграде. Пошёл в ОПТЭ, спросил дежурного:
— Нет ли попутчиков в Хибиногорск?
— Не слыхал. Наши туда не ездят. Наши ездят в Парголово.
Зашёл к Галкиному брату Игорю, архитектору. Посмотрел, как он раздраконивает проект дворца культуры для Башкирии, на ходу придумывая башкирский стиль.
Побывал у Каплянских. Боря уже был молодым многообещающим скульптором и только что получил собственную студию. Он преклонялся перед своим учителем Матвеевым и здорово высмеивал Манизера, слепившего декоративные часы. Среди скульпторов эти часы были известны под названием «автоматический блудильник Манизера».
Следующую остановку я сделал в Кеми. Там километрах в десяти от станции в глухой тайге находился концлагерь, где содержался Чернов. Его жена просила меня отвезти ему передачу и, если удастся, повидать мужа. Спросив направление, я пошёл в лес и скоро потерял дорогу. Она ветвилась, и казавшиеся надёжными ответвления заканчивались в километре-двух на какой-нибудь вырубке. В конце концов, я пошёл просто целиной по компасу, благо на ногах были лыжи.
— Стой, стрелять буду! — услышал я грозный окрик откуда-то сверху и, взглянув туда, понял, что не ошибся направлением.
Мосол, держа меня на мушке, в то же время звонил по телефону, видно, в караулку. Я стоял как столб с четверть часа. Наконец пришёл разводящий с двумя красноармейцами и, расспросив, кто я и зачем, отвёл к коменданту. Я подал заявление о свидании, тут же получил отказ, а на просьбу сделать передачу он предложил подождать часа два, пока заключённые придут с работы.
— Как вы используете Чернова? — спросил я у коменданта.
— Как всех, на лесозаготовках.
— Он на заводе был главным конструктором, у него светлая голова. Неужели в ваших же интересах не выгодней было бы использовать его хоть на канале Москва-Волга для разработки конструкций шлюзов?
— Да нешто я не понимаю, с каким человеком дело имею? За то и назначил его на ответственную должность — старшим конюхом. Он у меня целым десятком лошадей командует. Вот так-то.
Через два часа комендант сказал: «Смотрите в окно. Ваш Чернов мимо пройдёт». Действительно, скоро в толпе зеков, шедших на обед, показался Иван Евграфович. Он осунулся, потемнел, был одет в «куфайку» и ватные штаны. Прошёл быстро. Ему отнесли передачу, и он вернул тару и записку для жены.
Хотя впоследствии Чернов был переведён на какой-то завод в Ленинграде, но так и умер в заключении. Китаенко больше повезло: он отбывал срок в ОКБ на Ковровском заводе экскаваторов. Там же содержалась головка промпартии, «великолепные инженеры», по его словам. Под их руководством он овладел второй специальностью — инженера-механика, был переведён на Северную верфь, где и дожил до освобождения.
По прибытии в Хибиногорск 15 марта я был совершенно очарован видом залитой солнцем котловины Вудъявра. Ничего подобного в первую поездку, попавшую на полярную ночь, я не видел. Турбаза была недавно отстроена. Она помещалась на марше километрах в пяти от города, и я пошёл к ней прямо по озеру. Она показалась мне очень эффектной: из свежих сосновых срубов, возвышающаяся на морене, как корабль на большой волне. Но самое эффектное оказалось внутри. На базе было 10 сотрудников, а туристов — я один. Сотрудники умирали от скуки и рады были за мной поухаживать. Меня просили заказать обед.
— Что-нибудь вегетарианское, — сказал я.
И получил прямо-таки королевское пиршество: гречневая каша, жареная картошка, сочни, 200 грамм сливочного масла и кисель. В жизни так не объедался!
Захарова не было. Он растратил деньги в ОПТЭ и сменил профессию прокурора на профессию заключённого.
На другой день я пошёл в Тиетту. Володя и другие сотрудники встретили меня как старого друга. Мне выдали последние, лучшие карты Хибин, и я потратил целый день на их копирование. Это был золотой век — никаких секретных карт, никаких искажённых проекций! Точные карты, даже одновёрстки Генерального штаба продавались всем желающим в картографическом магазине на Кузнецком мосту. Но на Хибины ещё хороших карт не было, последнюю съёмку можно было достать только в Академии наук. Её-то я и получил.
На второй день я поднялся в ущелье Географов, откуда открывался роскошный вид на Имандру. Возвращаясь оттуда, я встретил апатитского инженера, который лез на гору. А спустившись метров на 200, я увидел одинокую лыжу, нёсшуюся прямо на меня. Она воткнулась неподалёку в сугроб. Нечего делать, полез я опять в гору, таща лыжу на верёвочке. Там я застал инженера, беспомощно барахтающегося в снегу с одной лыжей. В благодарность за услугу он обещал мне проявить мои снимки.
Вечером на турбазу пришли семь лыжников. Это были ленинградские инструктора спорта, которым было поручено разведать туристские тропы в Хибинах. Ленинград-таки не удовлетворился Парголовым.
Часть из них собиралась идти на Умбозеро, и я приложил все усилия, чтобы к ним примазаться. Они были гораздо лучше меня оборудованы, лучше крутили повороты, но уступали мне по туристическим навыкам. В частности, я знал немного условия Хибин, они же были в первый раз. Они взяли меня на роль вроде проводника[42].
Мы вышли с вечера, намереваясь переночевать в доме отдыха ИТР (инженерно-технических работников) в долине Юкспориока, в последнем населённом пункте на нашем пути. До чего же было красиво! Словно часовые, стоят вокруг озера горы Вудъяврчорр, Кукисвумчорр, Юкспор и Айкуайвенчорр. Заря заливает багрянцем небо, и отблески от неё ложатся на снежные склоны, стекая языками в лиловые долины. Когда стемнеет, над вершинами зеленоватыми конусами встаёт северное сияние, будто прожекторы из-за гор. А у выхода из горного цирка сотнями огней горит город. Шеренги электрических огней вдоль улиц круто поднимаются в гору, как гирлянды на невидимой гигантской ёлке.
На рассвете мы поднялись по Юкспориоку и повернули в первое ущелье направо. Оно носили поэтическое название «Ущелье дразнящего эхо». Только Ферсман впервые проходил здесь летом и дал ему это название. Наша цель была разведать его проходимость зимой и по возможности сократить путь к Умбозеру, минуя перевал Юкспорлак.
Нас было четверо: начальник отряда Коровин, молодой учёный Регель, до этого бороздивший только пустыни, и немец Эккельман. Немец был вооружён чрезвычайно: фотоаппарат со многими сменными объективами и светофильтрами, бинокль, хромированный несессер, складная походная посуда и т. д., и т. п. Всего он нёс 22 килограмма. Он совсем погибал на подъёмах, но лихо катил вниз, ловко увёртываясь от набегавших скал и камней. Можно было любоваться его альпинистской выучкой. Мой рюкзак весил всего 13 килограмм и потому меня пустили вперёд — топтать лыжню.
