Моисей Кроль - Страницы моей жизни
В Токио я был поражен богатством книг на многих европейских языках и образцовым порядком, царившим в тамошней публичной библиотеке. Изумило меня также разнообразие талантливых картин, выставленных в художественном музее. А в Наре я с неподдельным волнением осматривал тамошний старинный буддийский храм и гигантскую статую Майдеры [27], этого буддийского Мессии. Помню, что я не раз любовался живописными японскими ландшафтами. Особенно сильное впечатление на меня произвела местность Никко суровой красотой своего горного пейзажа, на фоне которого особенно резко выделялся старинный буддийский храм, выстроенный, как мне говорили, специально выписанными из Китая мастерами.
И еще один факт из моих странствований по Японии врезался в моей памяти. Несколько раз в больших городах меня останавливали внезапно японцы. Это были агенты тайной японской полиции. Рекомендуясь, они задавали мне целый ряд вопросов на английском языке: кто я, откуда приехал, зачем прибыл в Японию, куда держу путь и т. д. Иногда просили показать документы и после учиненного допроса отпускали. Признаюсь, что эти «беседы» мне были весьма неприятны и они мне изрядно портили настроение, тем более что у меня не было уверенности и в том, что за мною не установлена «слежка» по всем правилам филерского искусства.
Покинул я Японию с чувством большой неудовлетворенности: я видел одну из интереснейших стран Азии, но подойти поближе к японскому народу, хоть сколько-нибудь понять его мне не удалось.
Глава 50. Образование эсеровского комитета в Харбине и мое участие в нем. Открытие Народного университета в Харбине. Кто были лекторами этого университета и какие курсы там читались. Несколько слов о М.А. Гринце. Я наконец начинаю получать известия от своей семьи. Как реагировали харбинцы на разразившийся в 1921 году в России голод. Провозглашение Лениным НЭПа и как к этому отнеслись противники коммунистической власти. Краткая характеристика эсдека Лукса.
Когда я вернулся из Японии, китайские суды уже функционировали. Но работали они весьма медленно. Этот непривычный для нас темп их работы объяснялся не только тем, что китайские судьи не считали нужным спешить с разбирательством дел, но также необходимостью посвятить очень много времени объяснениям сторон, которые вначале давались адвокатами на русском языке, а затем излагались переводчиками на китайском языке. Правда, эти переводчики кромсали наши объяснения самым безжалостным образом, и что собственно оставалось от наших заявлений и нашей аргументации, нам было неизвестно, все же судебные заседания длились гораздо больше времени, чем раньше. Эта томительная, порою мучительная процедура китайского суда, нас, русских адвокатов, чрезвычайно угнетала. По-видимому, китайское судопроизводство и судоговорение при помощи переводчиков действовали подавляющим образом также и на наших русских клиентов, потому что новые дела стали поступать к нам адвокатам, гораздо реже, чем прежде. В результате этих перемен в суде у меня лично адвокатской работы стало куда меньше. Редактирование отчета было мною закончено еще весною 1920 года, и у меня оказалось довольно много свободного времени, которое я посвящал своим занятиям в общественных организациях, а отчасти чтению книг, знакомивших меня с жизнью Китая и крайне интересовавшей меня дальневосточной проблемой.
В предыдущих главах моих воспоминаний я уже писал, что вскоре после приезда моего из Иркутска в Харбин я стал работать в некоторых еврейских общественных организациях. В 1919 году харбинские социалисты-революционеры решили объединиться и избрали партийный комитет, в состав которого вошли: Александр Ильич Погребецкий, Павел Владимирович Ровенский из политических каторжан, поселившихся в Харбине, как и доктор Шинкман, задолго до революции 1917 года, Д. Поздняков, пишущий эти строки, Лебедев и еще два-три человека, фамилии коих, да простят они меня, я забыл. Меня выбрали председателем комитета, и мы собирались чуть ли не каждую неделю.
Должен сознаться, что сейчас я уже не помню, какую конкретную работу вел комитет, но обмен мнений у нас всегда происходил довольно оживленно, главным образом о том, что в это время происходило в Европейской России, хотя нас немало интересовало и волновало и то, что творилось в Сибири после ареста членов Директории и установления диктатуры адмирала Колчака, и мы уделяли немало времени обсуждению вопросов, тесно связанных с постигшей этот близкий нам край трагедией.
В начале 1920 года, после крушения режима Колчака и нового завоевания Сибири большевиками, в Харбин прибыли несколько социалистов-революционеров, не пожелавших там остаться под коммунистической властью. Из них двое: Николай Сергеевич Калашников и Николай Петрович Пумпянский, были нами кооптированы в наш комитет, и должен отметить, что с их вступлением в нашу организацию заседания комитета стали много интереснее. Особенно содействовал оживлению наших заседаний Пумпянский. Обладая живым и острым умом и недюжинным ораторским талантом, он ставил на обсуждение комитета самые разнообразные темы. Он имел смелость критиковать не только тактику партии социалистов-революционеров, но также ее идеологию. Он часто поражал нас оригинальностью подхода к самым основам нашей программы, углубляя их или освещая с самой неожиданной стороны, и я, да и не только я, а также другие товарищи слушали его блестящие, хотя нередко еретические и софистические речи. Они будили мысль и красноречиво свидетельствовали о том, что всякая партийная программа, если она хочет остаться внутренне живой, должна подвергаться непрерывной проверке при свете самой свободной критики и с самым тщательным учетом жизненного опыта.
За невозможностью сноситься с центральным комитетом партии, который существовал конспиративно в советской России, мы поддерживали связь с краевым комитетом, находившимся в Чите. Из числившихся в этом комитете членов помню Владимира Мерхалева, Кононова и товарища, носившего кличку «дед». Фамилию его, к стыду своему, я забыл, хотя близко его знал и искренне любил.
Уезжая на летний отдых в Японию, я, естественно, прервал всякую работу в Харбине, как адвокатскую, так и общественную, но вернувшись обратно отдохнувшим, полный свежих сил, я ощутил потребность в такой деятельности, которая меня захватила бы целиком. Свободного времени у меня оказалось много, занятия в комиссиях Общинного совета и заседания эсеровского комитета не могли утолить моей жажды напряженной общественной работы, и я стал искать нового дела, которому я мог бы посвятить свои силы. И я это дело нашел. Не могу сейчас с уверенностью сказать, кому первому пришла в голову мысль открыть в Харбине Народный университет, мне ли, Ротту ли, или профессору Н.В. Устрялову, но помню хорошо, что мы трое этот проект обсуждали, его приняли и осуществили.
