Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 1. В детстве
Николай тотчас же конфузливо умолкал. Я очень понимал его, так как вполне разумел жестокую язвительность намека Марко по адресу бедного Николая.
При всей щеголеватой исправности его, как кучера, и любви к лошадям, он имел несчастье иногда запивать и однажды, в таком его состоянии, с ним приключилась большая беда, едва не имевшая трагического конца, и наложившая неизгладимое пятно на его кучерскую репутацию.
Он выпивал редко и, так как хмель как-то не сразу разбирал его, не всегда можно было во время заметить, что он пьян. Так, по крайней мере, объясняла маме жена его Марина.
Однажды, возвращаясь с нашей мамой и двумя ее племянницами из Морского Собрания, где девицы танцовали, Николай, которого окончательно «разобрало» от долгого ожидания, вывернул экипаж на какой-то шальной тумбе. Девицы отделались легко, а маме рассекло грудь и исцарапало щеку; ее, почти без чувств, привезли домой случайно подъехавшие, возвращавшиеся тоже из Собрания, знакомые.
Когда мы, с сестрой, увидели ее на другой день, то пришли в ужас и горько плакали.
Еще через день мы присутствовали при такой сцене: совершенно протрезвившейся Николай валялся в ногах у матери; тут же стояла, горестно подперши ладонью свою щеку, Марина и громко вздыхала, а мама, открыв свою забинтованную грудь и показывая глубокие царапины на своей щеке, спрашивала Николая: за что он ее покалечил и даже мог убить?
Николай, хныча, бормотал что-то несвязное, кланялся ей в ноги и просил прощения.
Тем временем подъехал дядя Всеволод. Извещенный о случившемся бабушкой, он имел от нее наказ строго наказать «пьянчужку», хотя этот «пьянчужка» был крепостной мамы (из Екатериновки), а не бабушки.
Сильно возвышая голос и стараясь делать грозное лицо, дядя Всеволод объявил Николаю, что он будет немедленно отправлен «в экипаж», где им уже дано распоряжение: выпороть «убийцу и пьяницу» так, чтобы он забыл не только пить водку, но и нюхать ее.
Тогда я и сестра, жалея Николая, начали громко плакать. За нами стала голосить Марина, взвыл и сам Николай.
Мы кинулись к маме, стали обнимать и целовать ее, умоляя простить Николая. Марина поймала ее руку, а Николай, ухватив край маминого платья, стал покрывать его своими мокрыми от слез поцелуями.
Дядя Всеволод начал жмурить свои серые, с голубизной, глаза, а затем, повернувши совсем спину, стал упорно глядеть все в одну точку, в окно.
Мама была расстроена и тяжело дышала. Наконец, с дрожью в голосе сказала, отстраняя от себя Николая:
— Бог с тобой, я тебя прощаю. Дети не позволяют мне тебя наказать, хотя ты этого заслуживаешь. Сходи в церковь, помолись за них и за то, чтобы он простил тебе твой грех… ты мог убить меня!
Когда Николай после бесконечных благодарений и заверений вышел, мама, задержав Марину, сказала ей: «а ты, глупая, предупреждай, по крайней мере, когда твой муженек пьян.»
На это повеселевшая Марина, которую Николай во хмелю иногда и поколачивал, бойко отвечала: «беспременно стану докладывать, не смела покудова»..
Несказанная общая радость овладела нами.
Я кинулся к дяде Всеволоду, а он, ухватив мои руки, стал кружить меня вокруг себя.
Мама, прикрыв свою грудь, отвернулась к окошку и, не глядя на сестру, которая ласкалась к ней, тихонько похлопывала ее рукой по плечу.
Потом, с сестрой, мы убежали к себе и так «бесились» весь этот день, что с нами не было никакого слада.
Это был единственный случай, когда Николай так очевидно проштрафился.
Но скоро, когда мама оправилась, все в доме о нем забыли, кроме Марко, который не упускал случая кольнуть им Николая.
Николай на это, махнув рукой, умолкал. Я страдал за него и в такие минуты забывал, что он расшиб маму, и чувствовал только его жгучую обиду. Он был добрый, иначе не холил бы так и не берег не только «Мишку» и «Черкеса», но и старого (еще отцовского), рысистого жеребца «Митридата», которого редко запрягали, только в одиночку, «для тихой езды» и держали на конюшне «доживать свой век».
Николай, по его собственным словам, «вырос в конюшне». Он очень гордился пройденной еще у покойного моего отца «выучкой» и был не только искусный кучер, но и большой знаток и любитель лошадей.
Смертельной обидой было бы для него, если бы его вздумали «обойти», когда он «шел» на своей паре, или в одиночку на «Мишке».
Когда я уже подрос, я по его указанию выпрашивал у мамы позволения прокатиться с Николаем на «Мишке», в легких «проездных» бегунках по Купеческой улице. По праздникам там бывали людные катанья и импровизированные состязания «на собственных» рысаках.
«Мишку» знали все кучера и «охотники» в городе и очень хотели бы его «обойти», но это им никогда не удавалось.
Стоило посмотреть, как «Мишка» отчетливо и ровно чеканил мускулистыми задними ногами. Николай торжествовал: «налегке ему ни почем… Поклонись на прощание»!.. пускал он по адресу отставшего бегуна.
Действительно, «Мишка» был конь замечательный и по резвости и по выносливости.
На правой его ляжки была характерная отметина: довольно углубленный рубец, плохо обросший дымчатой шерсткой.
Николай объяснил мне, откуда взялся у «Мишки» рубец. Еще двухгодовалым «в ночном» «Мишка» подвергся нападению волка и, с окровавленным задом, все-таки, отбился от него.
Выхваляя «Мишку», Николай никогда не упускал случая повторить то, что я от него слышал уже много раз:
— Ведь он у нас доморощенный, в Катериновке у папаши покойного вашего на первом счету был. Лошадь, можно сказать, золотая, особенная… Сами видали, кто его в городу обойти может, а ведь тоже лошади не плохие…
А ход тебе какой: сырое яйцо положи ему промеж ушей, не уронит. Папенька ему, масть в масть, и пару подобрал, тоже вороной… Ну куда, и году не потрафил, — загонял его «Мишка»… «Черкеса» второго заганивает, а ведь из-за хода только и польстились. Уж куда тут! Истинной пары ему не найти.
Во двор все знали, что «Мишка» лошадь «особенная». Когда Николай подавал к крыльцу, не было случая, чтобы мама, сестра и кто бы ни садился в экипаж, не заметил и не приветствовал «Мишку». Кто только не давал ему сахара!
Даже тот случай, когда пьяный Николай вывернул маму, и тот послужил к прославленно «Мишки».
Если бы не «Мишка», мамы не было бы в живых. Когда подбросило экипаж о тумбу, «Черкес» ошалел и метнулся подхватить, но «Мишка», сразу поняв в чем дело, уперся как вкопанный и не дал ему понести.
Если бы лошади тогда понесли, не уцелел бы никто.
Выходило ясно, как Божий день, что «умный Мишка» спас жизнь нашей мамы.
Понятно, поэтому, что он, в сущности, был членом семьи нашей, а вовсе не лошадью.
