Николай Иванов - Воспоминания театрального антрепренера
— Вам нужно поставить «Орфея в аду»… На оперетке вы наживете не сотни, а тысячи…
— Так-то оно так, но постановка «Орфея» сопряжена с громадными издержками, которые при настоящем положении легко могут не окупиться.
— Вздор! Всегда окупятся…
— Да, наконец, и труппа у меня не такова, чтобы стала разыгрывать такие сложные вещи, как оперетка…
— Я уж распределил роли, — все они прекрасно расходятся: жену Орфея должна играть Зорина, общественное мнение — Запольская, амура — их маленькая сестренка, Юпитера--вы, а Ваньку Стикса — изобразит Вася, — сказал Минаев, указывая на Андреева. — Он давно порывается попробовать себя на сцене и уж сколько раз упрашивал меня, чтобы я походатайствовал за него перед вами…
— Так зачем же непременно выступать в оперетке, можно в комедии или драме…
— Так дебютировать, просто, нельзя, — возразил Дмитрий Иванович, — нужно обязательно с помпой… Да вы относительно оперетки очень-то не беспокойтесь, потому что хлопоты по ее постановке я с вами разделю пополам. Например, я сделаю на свой счет костюмы, сам нарисую необходимые декорации…
— А хор? — перебил я его.
— Я уж позаботился об этом: будут петь архиерейские певчие.
Я покончил с ним на следующих условиях: с трех первых сборов я уплачиваю ему десять процентов на покрытие его расходов, четвертый — делим по пополам, из пятого — я получаю двадцать процентов, а все последующие, без всяких вычетов, поступают в мою пользу.
Минаев в расчетах не ошибся: действительно, «Орфей в аду» имел неимоверно громадный успех и дал более десяти полных сборов под ряд. Оперетка была тогда внове, ее каскадный шик производил сильное впечатление на провинциалов, не видавших ничего, кроме снотворного драматического репертуара старого времени. Вот что способствовало главным образом внедрению на русскую сцену этого растлевающего французского продукта, крайне нелепого, крайне неуместного для такого народа, который привык видеть себя в известных рамках всегда и во всем.
Скачок от тяжелой, глубоко-нравственной драмы к легкомысленной оперетке, был так нерасчитанно резок, что в истории нашего театра он останется навсегда темным пятном. Оперетка не привилась и не могла, разумеется, привиться, но она произвела такую удручающую пертурбацию в искусстве, смывать которую придется веком, а не годами…
— Василий Николаевич Андреев, впоследствии известный артист Андреев-Бурлак, после опереточной роли Стикса, исполнил, и очень недурно для начинающего, Осипа в «Ревизоре» и Подколесина в «Женитьбе». Попытки его на театральных подмостках оказались удачными на столько, что он решился посвятить себя сцене, предварительно отказавшись от капитанства на волжских пароходах, каковая должность давала ему довольно приличное вознаграждение. У меня же он удовольствовался сорокарублевым содержанием и прослужил до конца сезона. Там образом, первые шаги по сцене Бурлак сделал у меня в самое непродолжительное время составил себе видную репутацию талантливейшего актера.
— Во время моего первого знакомства с ним, он был очень молод, здоров, румян и жизнерадостен. Помнится, не пил и даже не курил. Судя по внешнему виду, он должен был быть долговечным, но на самом деле случилось иначе. Спознавшись с актерством, с их бесшабашным житьем, легкомысленным нравом, он предался сокрушительной рюмочке, постепенно разрушавшей его организм. Не имея твердого характера, трудно удержаться, будучи в актерском звании, от соблазна выпить или «для храбрости», или «с горя», — актеры на этот счет безудержный народ. А Василий Николаевич обладал характером слабым, податливым и даже подражательным, почему его тяготение к вину становится понятным.
— Я встречался с ним неоднократно после Симбирска, и каждый раз он более и более вытеснял из моей памяти образ того юноши, который возбуждал зависть своим необыкновенно цветущим здоровьем. В какие-нибудь десять лет он изменился до неузнаваемости: обрюзг, постарел, с вечной болезненной миной на физиономии. Последний раз я виделся с ним в Риге. Он приезжал ко мне на гастроли. Тут уж он совсем выглядел не хорошо: вечно-усталый, бессильный, с непрерывной одышкой, раздражительный. Я участливо осведомился о его здоровье.
— Я здоров, — ответил он мне, — но так как-то за последнее время немного расхлябался… Вот брошу все гнусные привычки — и опять человеком стану…
— Читал он в Риге «Записки сумасшедшего» и «Рассказ Мармеладова». Обе эти вещи произвели глубокое впечатление на зрителей.
X
Кое-что о проделках провинциальных актеров. — Н.К. Милославский, как анекдотист. — Антрепренер М-ий.
Провинциальные актеры великие мастера на всевозможного рода проделки. «В жизни» они на амплуа не делятся, — все они «безбожные» комики. Понятия о преклонности лет, а следовательно о степенности и серьезности, у них довольно-таки смутные: седые волосы не удерживают их от мальчишеских выходок. Куролесить, шалить, проказить, иногда даже злонамеренно, врожденная актерская страсть, слишком резко бросающаяся в глаза людям непричастным к театру. Кажется, нет такого города, в котором артистическая семья не оставила бы о себе несколько десятков анекдотов, преисполненных либо неодолимою глупостью, или неблаговидным остроумием. Из этих-то анекдотов и вытекает нелестное мнение и несимпатичное суждение публики о жрецах высокого искусства. Провинциальная публика так вооружена против актеров, что нигде, можно сказать положительно нигде, нет ровно никакого доверия к этим свободным художникам, долженствовавшим бы являться светлым лучом в полутемном царстве русских захолустий. Публика смотрит на актеров с двух точек зрения: с одной — как на уличных мальчишек, способных когда угодно накаверзничать без всякой надобности, с другой — как на жуликов, способных посягнуть на карман ближнего без зазрения совести. Последнее было бы обидно и несправедливо, если бы в свою семью господа артисты не принимали предосудительных личностей, пользующихся простотою закулисных отношений и пускающихся на слишком не красивые проделки под видом шалости, так свойственной игривой актерской натуре. А таких личностей в театральной сфере в данное время масса, от них настоящим актерам, кажется, уже никогда не отбиться. Что этих людей ведет на сцену? Разумеется, уж не любовь к искусству. Что же? — Странное общественное положение актера, постоянно бездельничающего, вечно балаганничающего, на которого все смотрят, хотя и не доверчиво, но за то уж чересчур снисходительно, («ну его, мол, к черту? Что с него взять? Связываться с ним не стоит, и так-то он Богом убитый человек»…)[5].
