Людмила Поликовская - Есенин. Русский поэт и хулиган
Правда, приветствуя «Радуницу», критики позволяли себе и некоторые замечания: обилие диалектизмов (во втором издании Есенин почти все их уберет), провалы вкуса в каких-то сравнениях: «кружево» леса, «плат» небес и т. п. (потом кое-что будет переделано, а кое-что просто выброшено). Но все это не меняло общего восхищенного тона.
Конечно, в бочке меда не обошлось и без ложки дегтя. С отрицательными рецензиями выступили Н. Лернер и Г. Иванов. Но кто такой начинающий поэт Георгий Иванов по сравнению с Сакулиным? Его брюзжанье легко можно было объяснить простой завистью к более удачливому собрату. (Впоследствии, в мемуарах, он будет писать о Есенине совсем в других выражениях, отдавая должное его таланту.) А Лернер? О ком Лернер отозвался хорошо? Разве что о Пушкине.
* * *Почти во всех рецензиях рядом с именем Есенина стояло имя Клюева. «Оба они — кровные дети крестьянской России» (П. Сакулин). «Приветствуя их [Есенина и Клюева] мы согреваемся душою и верим в самые светлые достижения непочатых, неиссякаемых сил нашего народа» (3. Бухарова). Так что союз Есенина с Клюевым был явно — и теперь уже, пожалуй, равно — необходим обоим.
Возвратившись из Москвы, они снова выступают вместе. В тех же костюмах. (Теперь они входят в новое объединение — «Страда», мало чем отличавшееся от «Красы».) Но отзывы публики и рецензентов становятся все менее и менее восторженными, маскарадность начинает все более и более раздражать. А главное, амплуа «рязанского Леля» все меньше и меньше устраивает самого Есенина. Не нужны ему больше сафьяновые сапожки: его будут слушать в любом одеянии — он теперь в этом не сомневается.
И тогда-то — в первую зимнюю декаду 1916 г. — Есенин уже почти не скрывает своего раздражения против Клюева, главного сторонника «поддевочного» стиля. «В начале 1916 года Сергей, кажется, впервые заговорил со мной откровенно о Клюеве, — вспоминал уже упомянутый Владимир Чернявский, — без которого даже у себя дома я давно его не видел. С этих пор, не отрицая значение Клюева как поэта и по-прежнему идя с ним по одному пути, он не сдерживал своего мальчишески-сердитого негодования». А вот свидетельство прославленной исполнительницы русских народных песен Н. Плевицкой, относящееся к весне 1916 г.: «Сначала Есенин стеснялся, как девушка, а потом осмелел и за обедом стал трунить над Клюевым. Тот ежился и, втягивая голову в плечи, опускал глаза». Тогда же Есенин подарил Клюеву свою фотографию с надписью теплой, но сделанной, однако, как бы из далекого будущего, где восторжествует принцип «что прошло, то будет мило»: «Дорогой мой Коля! На долгие годы унесу любовь твою. Я знаю, что этот лик заставит меня плакать (как плачут на цветы) через много лет. Но это тоска будет не о минувшей юности, а по любви твоей, которая будет мне как старый друг. Твой Сережа 1916 г. 30 марта. П[е]т[роград]».
В начале лета этого же года Есенин — М. Мурашеву из Москвы: «Клюев со мной не поехал, и я не знаю, для какого он вида затаскивал меня в свою политику. Стулов[42] в телеграмме его обругал, он, оказалось, был у него раньше, один, когда ездил с Плевицкой и его кой в чем обличили». Содержание письма не очень понятно: какая «политика», в чем «обличили», но накопившееся раздражение к Клюеву прямо-таки торчит из этих строк.
«Иные в сердце радости и боли». Ратник 2-го разряда
Есенину не просто надоело рядиться в «рязанского Леля», он перестал им быть. Менялся сам Есенин. Неизбежно менялись и его стихи. («Иные в сердце радости и боли, / И новый говор липнет на язык».) Нет, он не забыл — и никогда не забудет — «край любимый, сердцу милый» и его обитателей. Он пошлет «Радуницу» с дарственной надписью в Спас-Клепики своему учителю литературы Е. М. Хитрову. (Гриша Панфилов к тому времени умер.) А весной 1916 г. в стихотворении «За горами, за желтыми долами…» вновь вспомнит родное Константиново:
Там с утра над церковными главами
Голубеет небесный песок,
И звенит придорожными травами
От озер водяной ветерок.
Не за песни весны над равниною
Дорога мне зеленая ширь —
Полюбил я тоской журавлиною
На высокой горе монастырь…
— и посвятит это стихотворение той, что была его первой любовью — Анне Сардоновской.[43]
Кончается стихотворение обращением к «бедной страннице» (той же Анне Сардоновской): «Помолись перед ликом Спасителя/ За погибшую душу мою». Он уже ощущает свою душу как «погибшую», загубленную отрывом от родной почвы, но еще верит в Спасителя, который, быть может, отпустит грехи.
В сентябрьском-октябрьском номере «Ежемесячного журнала» за 1916 г. — стихотворение «В том краю, где желтая крапива…», в котором Есенин впервые откровенно любуется нарушившими библейские заповеди преступниками и говорит о своем родстве с ними.[44]
Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочем ей страх.
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах.
Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щек.
Много зла от радости в убийцах,
Их сердца просты.
Но кривятся в почернелых лицах.
Голубые рты.
Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.
И меня по ветряному свею[45]
По тому ль песку
Поведут с веревкою на шее.[46]
Полюбить тоску.
Впрочем, это стихотворение «выламывается» из потока есенинской лирики 1916 г. Он все еще остается поэтом «золотой бревенчатой избы». Только ностальгические нотки звучат все явственнее.
* * *12 апреля 1916 г. Сергей Есенин был призван на военную службу и зачислен ратником 2-го разряда в списки резерва. Давние хлопоты друзей не пропали втуне. Новобранца приписали к военно-санитарному поезду под командование полковника Ломана. Базировался обслуживающий персонал поезда в Царском Селе, в поселке, именовавшемся Феодоровским городком. Встретив Есенина весной 1916 г. в Петрограде, один из его друзей нашел поэта не слишком удрученным военной долей: «…Он, сняв фуражку с коротко остриженной головы, ткнул пальцем в кокарду и весело сказал:
— Видишь, забрили? Думаешь, пропал? Не тут-то было.
Глаза его лукаво подмигивали, и сам он напоминал школяра, тайком убежавшего от старших».
От ужасов фронта Есенина надежно страховал Ломан, а если вдруг возникала опасность, друзья принимали меры. Сохранилось письмо Клюева Ломану (точная дата его написания неизвестна, по-видимому, апрель 1916 г.):
![Джон Макдональд - Оставшийся в живых [Меня оставили в живых]](/uploads/posts/books/248375/248375.jpg)
