Джон Рид - Вдоль фронта
За общим офицерским столом мы узнали, что ехать в Шабац надо ночью, так как дорога проходила вдоль реки, под боком у линии неприятельских траншей. После обеда весь штаб проводил нас обратно к Матичу. Весьма кислое местное вино лилось за столом рекой, и мы шли обнявшись, с криком и песнями, по деревенской улице. Когда Матич услыхал, что мы не останемся у него ночевать, он почти заплакал.
– Пожалуйста, останьтесь, – кричал он, хватая нас за руки. – Или мой дом недостаточно хорош для вас? Или вам чего-нибудь недостает?
Наконец он со вздохом втолкнул нас в столовую, здесь мы сели на прощанье, так как Матич и его жена принесли вина и сушеного и соленого мяса, чтобы возбудить нашу жажду. Вежливый офицер спросил Джонсона, как пьют за здоровье во Франции; но все, что он мог сказать, было: «А votre sentir!» – что он и повторял без конца. Мы пили за здоровье мадам Матич, чем славная женщина была ужасно смущена. Мы пели американские песни под оглушительные аплодисменты. Кто-то набил карманы Робинзона сушеным мясом, которое вывалилось из его платья несколько дней спустя. Было уже за полночь, а мы думали выехать в десять. Матич вдруг вскочил на ноги.
– Побратим! – крикнул он, и все хором поддержали:
– Побратим!
– Теперь мы будем с вами «побратимы» – братьями по крови, – сказал он. – Это старинный сербский обычай. Проденьте вашу руку в мою – так!
Один за другим мы сцеплялись локтями и пили на «ты», потом обнимали один другого за шею и крепко целовались в обе щеки. Компания кричала и стучала по столу. Дело было сделано, и с этого дня мы стали «побратимы» с Гайа Матичем.
Наконец мы сели в экипажи, возницы взмахнули кнутами, и мы поехали под крики: «С богом! Прощайте! Лаку ночь! Доброй ночи!»
Месяц заходил. Когда мы проезжали по окраине деревни, к нам подъехали верхом две молчаливые вооруженные фигуры и сопровождали нас, пока мы не миновали опасной зоны. Опять мы тряслись по камням или вязли в глубокой грязи, лошади шлепали по воде, которая доходила до ступицы там, где разлившиеся реки покрывали дорогу. Возницы не щелкали больше бичами и не кричали, они тихо погоняли лошадей, так как нас могли заслышать в австрийских окопах. Не было слышно ни звука, кроме ударов конских копыт и поскрипывания экипажа.
Луна медленно заходила. Горная стража исчезала так же таинственно, как и появлялась. Мы еще тряслись. Беспредельное звездное небо мягко светлело у горизонта, а на востоке, над большими горами Тсер, где сербы отбили первое наступление, потянулись бледные серебряные полосы. Под зеленым холмом, увенчанным огромной белой греческой церковью, разбитой артиллерийским огнем, стоял табор из сотни телег, запряженных волами; возницы спали, закутавшись в пестрые одеяла, или сидели на корточках вокруг яркого огня, который окрашивал их лица в красный цвет. Они направлялись в Белград и везли продовольствие для голодающей страны, откуда мы ехали.
Из-за гор поднималось солнце, горячее и ослепительное, и мы загромыхали по улицам Шабаца, между бесконечными рядами разоренных, опустошенных и покинутых домов. Город еще спал, и только одно кафе было открыто. Мы остановились и заказали кофе. Есть ли что-нибудь поесть? Мы были голодны. Женщина покачала головой.
– В Шабаце нет даже хлеба.
– Яиц! – закричали мы.
Джонсон безнадежно всплеснул руками:
– Дорогие сэры! Простите меня. Здесь нет яиц. Здесь война!
– Но я видел кур на улице, – настаивал я.
В конце концов Джонсон согласился спросить женщину.
– Здесь нет яиц для продажи, – отвечала она. – Но так как «господине» – иностранцы, то мы дадим им несколько штук.
Шабац раньше был богатым городом, столицей цветущего округа Сербии, Мачвы, и центром крупной торговли фруктами, вином, шерстью и шелком. В нем две с половиной тысячи домов. Некоторые разрушены снарядами; другие сожжены, разбиты и разграблены. Почти каждый дом опустошен. Австрийцы забирали холсты, картины, детские игрушки, домашнюю утварь, а что было слишком тяжело или громоздко нести, то разбивали топорами. Лошадей ставили в спальни богатых домов. В книжных магазинах все книги валялись разбросанные среди мусора на полу, старательно вырванные из переплетов. Это была ужасная картина!
Во время первого наступления много жителей осталось в Шабаце, надеясь, что их не тронут. Но солдаты набросились, как дикие звери, на город, сжигая, грабя и бесчинствуя.
Мы видели опустевший «Отель Европа» и почерневшую, поврежденную церковь, куда три тысячи человек мужчин, женщин и детей были загнаны без пищи и питья на четыре дня, а потом разделены на две группы: одну отправили в сторону Австрии, как военнопленных, другую погнали впереди армии, когда она двинулась на юг против Сербии, это вовсе не слухи или истерические обвинения, как это часто бывало во Франции и Бельгии, это факт, доказанный многими свидетельскими показаниями сотен людей, совершивших этот ужасный поход. Мы говорили с некоторыми из них; одна очень старая женщина была принуждена под ударами идти впереди войска пешком более тридцати пяти миль в Вальево. Башмаки разорвались у нее на ногах, и десять миль она шла босиком по каменистой дороге.
В префектуре мы просмотрели сотни докладов, письменных показаний под присягой, фотографий, указывавших имена, возраст, адрес жертв и подробности зверств, совершенных австрийцами.
На снимке, сделанном в деревне Лечница, видно более сотни женщин и детей, скованных вместе, и их отрубленные головы, лежащие кучей. В Кравице стариков, женщин и детей мучили, жестоко оскорбляли, а затем убивали. В Ивермоваце пятьдесят человек были загнаны в погреб и сожжены заживо. Пять беззащитных городов были снесены до основания, сорок две деревни разграблены и большая часть их жителей перебита. Тиф, занесенный в страну австрийской армией, все еще бешено свирепствовал в Шабаце и во всем округе. А там нет ни докторов, ни больниц.
В этом некогда процветавшем и красивом городе жило теперь не более двухсот человек, гнездившихся в разрушенных домах без запаса пищи. Мы бродили под палящим солнцем по пустынным улицам, прошли через площадь, где прежде устраивалась ярмарка всей северозападной Сербии, и крестьяне собирались в своих ярких одеждах за сотни километров с богатых горных долин и плодородных равнин. Был рыночный день. Несколько жалких женщин в лохмотьях стояли унылые возле своих корзин, а на ступенях опустевшей префектуры сидел молодой человек, которому венгры штыком выкололи глаза. Он был высокий и широкоплечий, с румяными щеками, одетый в ослепительный домотканный холст – летняя одежда крестьян. Он играл грустную мелодию на сербской скрипке с изображением лошадиной головы на грифе и пел:
