Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции
Женя не верит и ревнует к другой женщине. Действительно, Цветаевой Пастернак пишет не хуже.
Письмами, словами, писаниной Женя решает пренебречь – все равно здесь невозможно ни в чем разобраться и не на чем его ловить. Это поле она отметает как несущественное, и теперь для нее главное – не дать состояться личной, реальной встрече.
Встреча намечена всемирного масштаба. «Возник план совместной с Цветаевой поездки к Рильке в Швейцарию – не больше и не меньше, но – который разрушал папино обещание поехать летом с нами втроем за границу».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 132.
Каким образом нарушал – догадаться трудно, не на целое же лето в Швейцарию собирались, но «…это очень огорчало мамочку и вызывало тяжелые и мучительные объяснения. Возникли разговоры о необходимости расставания. Но мама остановила „взрыв категоризма“ и попросила отца остаться». Когда на пути Евгении Владимировны оказывается другая женщина (Цветаева, Зинаида Николаевна), она не уходит и просит, требует, давит – чтобы он остался. Когда они наедине – она всячески показывает свою незаинтересованность, создает ему невыносимые условия, симулирует самостоятельность, востребованность, то, что ей кажется гордостью.
Положение Евгении Владимировны было безвыходным. Письма Пастернака к Цветаевой – это не строчки, которые можно вылавливать в письме и предъявлять как улику, это не слова, вышедшие за рамки дозволенного женой, это не изъявленные чувства, которые можно истолковать по-своему. Когда хотя бы одно из этих писем уже написано – и Пастернак не верит и не ждет разрешения, он ошеломлен и счастлив, что такие письма есть кому писать, то куда его деть? От чего еще Евгении Владимировне защищаться? Это уже «въехало в ее жизнь», как через пять лет въедет Зинаида Николаевна, у которой будет такая прекрасная грудь, какой не было и нет у Марины Ивановны (это так, в нашей великой литературе есть и такие сюжеты).
В женской жизни Евгении были кошмарные – или, наоборот, анестезирующие своей однозначностью истории. Не было никакой возможности разоблачить, принизить, истолковать попроще глубину связи Цветаевой с Пастернаком: они ринулись в эпистолярную страсть бесстыдно, эгоистически, урывая каждый для себя как можно больше наслаждения, восторгаясь и верифицируя реальность, как любовник теряет голову от доступности любовницы и ее невыдуманности.
И так же не было никакой возможности объяснить влечение Пастернака к Зинаиде Николаевне ничем, кроме как его восхищением перед ее красотой. Евгений Борисович настойчиво пишет, что это Зинаида Нейгауз организовала роковую поездку дружественных семейств под Киев, сама искала дачи и селила соседей, но все было решено и до Ирпеня, и красоты украинских ночей были подарены Пастернаку просто так – за то, что он умел такое ценить. Сюжет этих двух увлечений мужа Евгении Владимировны был на удивление прямолинейным: Марина Ивановна была глубока и вдохновенна и не имела ни капли женственности, была сера лицом, плоскогруда, худа.
Худоба даже у посторонних женщин – это боль Пастернака, хула на Бога, победа дьявола; он вычитывает из писем Цветаевой, что она не упитанна (провидчески, духом читает), и осторожно, безнадежно описывает Женю: «Бывает хороша собой, и очень редко в последнее время, когда у ней обострилось малокровье».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 132.
А ведь «малокровье» – это эвфемизм, то слово, которое он боится бросить Цветаевой в лицо: не пышнотела. Если неполной он назовет Женю, все про себя поймет и Марина. Пастернак предчувствует, что роман его с Мариной никогда не состоится. Он и смог возникнуть, потому что они не виделись. Что до Зинаиды Николаевны – все с аккуратной точностью наоборот. Она «думает головой, а не каким-то другим местом» (ее письмо Борису), и, кладя его в гроб, хочет высказаться: «Прощай, настоящий коммунист». Только горячесть тела и невыдуманная прелесть лица были их связью – но связью непреодолимой, от которой невозможно отказаться, той крепости, о которой Лев Толстой писал: «как собственной души с телом». Пастернаку крупно повезло в жизни, что такое тело, с которым он хотел бы связаться, нашлось для него. Он не искал бесплодно.
Две любви – духовная и телесная. Духовная лишена телесности, телесная – духа. Обе счастливые, обе огромные. Где здесь было место для Евгении Владимировны? Она оба раза просила (или принуждала) его остаться. Он в первый раз подчинился, точнее – выбрал. Во-первых, потому что денег на поездку всей семьей за границу не было. О том, чтобы ехать одному для того, чтобы ему, Пастернаку, Цветаевой и Рильке встретиться, в его семействе не могло быть и речи, поэтому в Европу поехала Евгения Владимировна Пастернак с сыном. Этот вариант и не обсуждался, и только раздражал ее тем, что при достаточных на двоих с сыном деньгах и благодаря теплому приему, организованному родней мужа, что-то все-таки делать приходилось самой, мужа для мелких поручений не было. Во-вторых, появилась надежда, что она там поправится (пополнеет). Он пишет умоляющие письма, нецеломудренные в настойчивости, описывая, как нужно увещевать Женю поесть яичницы и не позволять ей отодвигать стакан с молоком. Спохватившись, что Жоня (сестра, адресат) сочтет такие поручения неуместными, подсказывает: «организуй это через прислугу». Дает деньги на санаторий: то ли почувствовал, что Жоня Жене стаканы двигать не станет, то ли догадался, что силы жены уходят на изживание претензий к родне мужа, не желающей полностью (а только в значительной мере) освободить ее от ребенка. В санаторий ведь Женя решительно отправилась одна. В-третьих, оказалось, что и Евгении Владимировне можно писать. Он даже Зинаиде Николаевне потом писать будет. Стихи-то он кому писал? Себе.
Когда придет время Зинаиды Николаевны, Пастернак даже не даст себе труда колебаться. Душа связывается с телом не задумываясь. Женя будет бегать по парторганизациям, Жененок стоять с поленом у порога (это позднейшие интерпретации – в те времена он действовал вместе с мамой административными угрозами («мы просто его не пустим. Надо позвонить дяде Шуре, чтобы он привез его чемодан»).
Что Евгения Владимировна могла противопоставить самым добросовестным образом скрываемому (просто существующему – и все) эротизму Зинаиды Николаевны? При первой разлуке с женихом (тогда еще любовником, подходящим в женихи его признали дома, куда прибыла она, переполненная своими новыми впечатлениями) – оставляет свою детскую, шести лет, фотографию с куклой. Полнокровный Пастернак с восторгом всматривается, как она держит куклу за ножку; разогревшись на южном солнце, она пишет Пастернаку о бессоннице – «наверно, скоро придет мое нездоровье». Пастернак должен поторопиться к ней или по крайней мере предпочесть прогулкам по летнему городу воспоминания в тиши квартиры о ней. Однозначные, очень-очень тонкие, готовые к отступлению, эротические подтексты говорят о том, что в реальности ей еще предстояло поработать над собой и сделать какие-то решительные усилия. Зинаиде Николаевне это все было неведомо.
