Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание
Лавровый венок — малость. Шмелева ждали страшные потрясения, которые он, конечно, даже не мог себе представить, когда романтически увлекся Февральской революцией. Он ее принял, это видно из его писем к сыну. Ему нравилось, что страна охвачена стихией свободы. Он тоже недоволен старым порядком, он в восторге от того, что его ликование вливается в общий эмоциональный поток. Он приветствовал Керенского. Но он видел, что из соборного, хорового демократического движения выбивалась одна партия — большевиков: он уже тогда понял, что это была партия не народа, а класса.
Ему было мало наблюдать революцию в Москве, 14 марта он поехал в глубинку и вернулся 16 апреля с очерками «В Сибирь за освобожденными». Дело обстояло так: «Русские ведомости» предложили ему отправиться в Сибирь в качестве их корреспондента для встречи амнистированных политзаключенных. Предварительно посоветовавшись с сыном, он согласился с предложением редакции, посчитав это поручение почетным.
Сквозная тема очерков — обновление жизни. Ему было отрадно: «Так много радостного, такого неожиданного в душе». В революции он увидел прямо-таки религиозное преображение народа — ведь «с такими лицами стоят в церкви», ведь именно такую Россию «чуяли Достоевский и Толстой…» Поддавшись общему восторгу, со всеми радуясь тому, что закончилась «ихняя власть», он даже вдохновенно выступил с речью на митинге, где простыми словами разъяснял народу суть перемен — он искренне хотел найти путь к народу через слово, и, похоже, ему это удалось. Даже встреча бабушки русской революции Екатерины Константиновны Брешко-Брешковской — «сон удивительный».
Но эта поездка и смутила Шмелева. Далеко не все увиденное в Сибири побуждало к радости. Например, народ просто не понимал, о чем ему говорит революционная интеллигенция, которая не знала тех простых слов, которым поверит мужик. Этот мужик не понимал жаргона лозунгов, речей, листовок. И вообще за Уралом народ в целом равнодушно либо сдержанно воспринимал агитаторов. Шмелев наблюдал и озлобление освобожденных политзаключенных, и жестокость в речах встречавших их рабочих. Наконец, он увидел, как с революционными лозунгами свободы пробудилась и вседозволенность: на одной из сибирских станций в пасхальную ночь революцией освобожденные каторжане зарезали семью машиниста товарного поезд — и детей, и взрослых.
«— Христос Воскресе! — говорю я утром делегатам-солдатам.
— Воистину Воскресе! А слышали, что случилось?! Ужас! На станции Тайга, — мы ее к утру проехали, — в эту ночь каторжане вырезали семью.
— Что?! Не может быть…
Ударяет, как обухом.
— Говорят, солдат раненый пришел на поправку к семье… И его, и жену, и троих ребят… Будто, солдатами переоделись. Поймали их на станции, заарестовали. У нашего машиниста четвертной отняли. Сменился, домой пошел, а они окружили…
От этих слов вновь валится тяжелый камень на сердце…»
Позже Шмелев не раз обращался к этому случаю. В написанном в эмиграции очерке «Убийство» (1924) он уже не скрывал скептического отношения к своему прежнему оптимизму, а убийство семьи машиниста представилось ему символом убийства страны.
Вернувшись в Москву, Шмелев обнаружил, что ничего не изменилось: город по-прежнему недоедает и купить в магазинах нечего. 13 июня 1917 года, на некоторое время, он и Ольга Александровна уехали в Крым. В Крыму они разместились на даче Сергеева-Ценского под Алуштой. Конечно, Крым того времени более подходил для нормальной жизни, но, как говорится, нет мира под оливами. Там он увидел тот человеческий тип, который впоследствии будет назван большевиком.
Все более он убеждался в невозможности срочных социальных и политических изменений. Февральский восторг убывал, а на смену ему в душу вползала тревога. Вслед за очерками «В Сибирь за освобожденными» Шмелев написал для «Русских ведомостей» серию очерков «Пятна», и в них уже не было ни капли революционного вдохновения. Так, в июльском «По мелководью» писатель передал услышанный им разговор оказавшихся на палубе пароходика чиновника, солдата, матроса, гусятника, мужика, странника, монашек, учителя… Словом, уездная Россия. Они говорят о том, что «без церкви никак нельзя», что развелось много «сволоты», потому и было нападение на мощи, что «в Сучкове трактирщицу с детьми порубили». Шмелев описал расколотую Россию: матрос готов монахов «за хвост да палкой» — они деньги «сосут».
Шмелев, возможно, думал, что на него как на русского интеллигента ложится особая ответственность: один из персонажей, торговец, советует учителю разъяснять народу истину, чтобы не смел он в одну кучу сваливать и сор и жемчуг. Но разразилась Октябрьская революция, а она для Шмелева вся — сор. В «Пятнах» он писал о том, что в большевизме нет любви ни к народу, ни к родине. Уже в декабрьском 1917 года очерке «Про модные товары» большевик — с громадными кулаками, в кожаной куртке, «не человек, а… машинное масло», в речи его не было хозяйственного, насущного, а было о массах, классах, капитализме, о том, как буржуям «кишки выпустят».
Измученный, чрезвычайно болезненно воспринимающий происходящее, Шмелев в мае 1918 года тяжело заболел анемией. Настолько тяжело, что потерял способность говорить. В целом революционные катаклизмы, в частности подписанный в марте Брестский мир, в результате которого бывшая империя теряла Украину, Польшу, Прибалтику, часть Белоруссии и Закавказья, а также полная демобилизация армии и флота — все это было прочувствовано Шмелевым как национальный позор. В мае же в «Нашей Родине» он опубликовал очерк «Последний день» — о расформировании, по Шмелеву — погребении, дивизиона: солдаты, офицеры немцев «выбили», а их — «рассыпали». Шмелев вместе со своим героем задавался вопросом: даром воевали или нет?.. Но ответа не было.
С фронта вернулся Сергей, совсем больной, и в июне Шмелевы уехали в Крым. Теперь уже надолго. Под Алуштой они купили домик, от которого к морю спускался виноградник.
Оторвавшись от московского бытия, Шмелев, вопреки происходящему в России, словно убегая от кошмара реальности, написал нечто совершенно не в духе эпохи — о вечном: в ноябре 1918 года он завершил «Неупиваемую чашу». Писал при фитиле из тряпок, который горел на постном масле, в комнате было то минус 6, то плюс 5, а из книг под рукой оказалось только Евангелие. Писал он о живописце, об Италии, об иконописи. Писал в жесткой реалистической манере — действительность не располагала к поэтичному лиризму неореалистов.
В основу сюжета повести положена череда событий, рассказывающих о жизни крепостного художника Ильи. По-видимому, не случайной в ту пору для Шмелева была тема нормы и творческой свободы художника. Илья творил страстно, по своей воле интерпретируя иконописные каноны: в образе преподобного Арефия Печерского представил своего наставника иконописца Арефия, на иконе мученика Терентия — своего отца Терешку, пророк Илья в его росписи стал мужицким, в жизнь вечную шли и «маляр Терешка, и Спиридоша-повар, и утонувший в выгребной яме Архипка-плотник, и кривая Любка»; в портрете возлюбленной им госпожи изобразил чистую отроковицу с лицом Мадонны; итогом ее обо́жения стала неканонически написанная икона «Неупиваемая чаша», на которой Богородица была изображена с золотой чашей, как мученица, и без Младенца. Написанная неуставно, но, как сказано в повести, с «выражением великого Смысла», икона стала чудотворной.
