Марина Евтушенко - Воспитание православного государя в Доме Романовых
Платон был одним из первых иерархов Церкви, кто связывал свою проповедь с сегодняшним днем. Поскольку его проповеди сразу же выходили отпечатанными, то легко сравнить по годам, как менялась их тематика. Поначалу тексты лишь разъясняли смысл праздников согласно евангельским сюжетам. Они изобиловали описаниями красочных картин земного рая и были преисполнены поэтических метафор: «Так представим же мы себе пресветлый блаженный собор, и вдруг откроется нам земной рай разными добродетелей цветами преисполненный»[211]. Однако через несколько лет проповеди становятся все более жесткими и трагичными, полными обличений конкретных пороков.
Возможно, отзываясь на свои непосредственные впечатления от придворной жизни, Платон одну из своих речей полностью посвятил придворным подхалимам, которых он называл «ласкатели». «Ласкатель, – говорил Платон, – должно быть, животное прехитрое, а притом корыстолюбивое и честолюбивое. Он ищет, как бы снискать способы к своему возвышению, дабы чрез то получить власть играть жребием бедных людей»[212]. «Кроме того, – продолжал он, – ласкатель хочет людей добрых и справедливых от государевой персоны удалить, дабы они ему в его притязаниях воспрепятствовать не могли. Он их издалека начинает пред государевой персоной выписывать черными красками, приписывая им несуществующие качества мало-помалу в разговорах, приписывая им излишнее самомнение. Этого доказать нельзя, но те, кто имеет власть, всегда болезненны к восприятию (явный намек на Екатерину II – М. Е.). Другие ласкатели некорыстны, но они низкие и боязливые души. Они не защищают правду и не обличают порока, а всегда заискивают перед властью из трусости»[213], – заключал Платон.
Само собой, что подобные проповеди не могли оратора оставить без «награды», ибо официальная столица и императорский двор предпочитали «ласкателей». В итоге к Платону к среде придворных было настороженное отношение, и он часто стал удаляться от Санкт-Петербурга в Москву.
Необходимо учесть, что объективно существовал еще ряд причин, ограничивающих владыку Платона в его пастырском служении.
Во-первых, весь синодальный период Церковь была жестко подчинена государственным интересам[214], и любой ее член, особенно иерарх, чувствовал свою прямую зависимость от властей. Жизнь при дворе императрицы Екатерины для монаха была еще и поэтому затруднительной. Государыня при всей своей показной набожности[215] все же была сторонницей европейского просвещения, отрицавшего религию как анахронизм. С ее точки зрения, Платон имел «преувеличенное представление о значении духовной власти в государстве»[216].
Даже несмотря на меры правительства по секуляризации церковного и монастырского имущества, он часто просил Екатерину II о финансировании Лавры и других подчиненных ему монастырей[217]. При этом имел «отважный дух и большую твердость воли в достижении поставленных им целей»[218].
Во-вторых, зачастую при дворе человек не мог не только высказать своего мнения, но даже его иметь. Любой придворный вел себя исключительно в соответствии со своим статусом, и его слова и поступки всегда четко регламентировались неписаными законами. Лишь только он выходил за рамки предназначенной ему роли, тотчас же его положение при дворе могло резко измениться, и не в его пользу. Поскольку Платон был христианином и человеком прямым и открытым, а нравы двора были далеки от истинного понимания добра и зла, ему было крайне тяжело морально. Но при этом он мог говорить от имени Бога и потому иногда позволял себе в проповедях некоторые двусмысленные высказывания не в пользу придворных особ.
Например, в день рождения наследника, 20 сентября 1767 г., он сказал, что высокие должности обычно на людей производят высокое мнение о тех, кто эти должности имеет, и заставляют их отдавать им всякие знаки почтения. «Да и какая должность сама чрез себя бесчестна, – продолжал Платон, – когда она служит к общей пользе: подла и презренна одна только праздность и роскошь»[219], имея в виду обилие развлечений при дворе.
И далее он стал велеречиво рассуждать на тему, что персоны, которые от великих людей произошли (возможно, намекая на наследника. – М. Е.), должны иметь «домашний пример добродетели», ибо произошли от «отцов благочестивых». И далее он спрашивал воображаемого собеседника: «Так обещал ли Бог всегда миловать детей развратных для того, что они имели отцов благочестивых?»[220]
В том же году в Троице-Сергиевой Лавре в день тезоименитства наследника он начал в своей проповеди обличать тех, кто погряз в недрах праздности, корыстолюбия, честолюбия[221]. Трудно было придворным не догадаться, кого имел в виду законоучитель.
В-третьих, во второй половине XVIII в. в русском образованном обществе стали процветать различные философские направления: французское Просвещение, английский деизм и др. Появились сочинения, настроенные на обличительно-полемический характер повествования в адрес Церкви и критику ее обрядовой стороны. Со временем в среде дворянства вошли в моду различные эзотерические учения, а верование в Иисуса Христа стало считаться крайним невежеством[222].
Платон, зная о глубоком проникновении масонского учения в придворное общество и не имея возможности прямо его обличать, стал облекать свои мысли в поэтическую форму. Например, описывая «черную храмину», где вольные каменщики совершали свои ритуалы, он отмечал, что ужас наполняет все ее углы и все говорит ясно, что «…здесь царствует тление и жизнь поглощена смертью. […] Се есть печальное, но живое изображение души человеческой, умершей для жизни Божией и предавшейся смерти грехопадения»[223].
Перед придворным проповедником, таким образом, вставала непреодолимая задача: нужно было лавировать между «интеллектуальной модой» в среде образованного сословия и своим долгом христианского пастыря. Более того, Платон старался не противопоставлять людей образованных и людей верующих и пытался в своих проповедях в контекст философии Просвещения органично встроить христианское вероучение, стараясь доказать возможность такого синтеза и того, что наука и религия не противоречат друг другу[224].
В это же время в общеобразовательных учреждениях России стало постепенно вводиться преподавание Закона Божия как обязательного предмета. Однако его значение в то время было невелико. Законоучителям предписывалось кратко излагать ветхозаветную историю, не вспоминать о Страшном Суде и вечных муках, ибо «ничто так не вредит детям, как устрашение их грозительными рассказами о мучениях во аде»[225]. Но сами педагоги, зараженные всеобщей модой, «постоянно смеялись над всем русским, особенно над русскими церковными обрядами»[226].
