Сергей Бояркин - Солдаты Афганской войны
Правда, не всегда письма доходили до адресатов. Иногда сердобольные родственники норовили сунуть в письмо купюрку: рубль, трюльник, а то и пятак. И такая материальная забота была всегда кстати: хоть мы и числились на казенном довольствии, но все же тех 4 рублей 80 копеек, выдаваемых нам ежемесячно за службу Родине, было явно недостаточно для покупки разных мелочей, в основном, конечно, сигарет. Однако, частенько эту материальную помощь перехватывали где-то на полпути. Ходил упорный слух, что это дело рук одного бессовестного десантника, который получал и доставлял полковую почту. Зная о том, что в письмах частенько прячутся денежки, он просвечивал конверты, как рентгеном, на свет и, увидев характерное затемнение от банкноты, письмо вскрывал и выбрасывал, а наличные, естественно, отправлял себе в карман.
Еще днем я получил письмо из дома, но времени его прочитать пока не было, так как заступал в наряд по роте. Наконец, уже под вечер, улучив минутку, пока сменяемые дневальные сдавали наряд, я сел на табуретку в проходе между коек, вскрыл конверт и погрузился в чтение.
Рядом под руководством старшего сержанта Каратеева курки из соседнего взвода, что-то изготавливая, строгали доски. Я настолько увлекся, что не услышал, как Каратеев распорядился убрать образовавшийся в коридоре мусор. Курсантов рядом было много, около десяти, но все были при деле, и потому никто не бросился выполнять команду, как нас тому постоянно учили. Звание старшего сержанта не позволило Каратееву снизойти до повторения приказа. Взяв табурет, он с силой запустить его в моем направлении — поскольку я к тому же еще и сидел. Табуретка своим углом врезалась точно в мое колено. Ногу пронзила резкая боль. Я вскочил, спрятал письмо в карман и, превозмогая боль, заковылял за щеткой.
Через несколько минут порядок был наведен, и я встал у тумбочки дневального. Колено сразу же сильно опухло, перестало сгибаться и посинело, а при малейшей попытке опереться на ногу, в суставе возникала невыносимая острая боль. Заниматься уборкой в таком состоянии я не мог, и потому простоял целые сутки у тумбочки на одной ноге, придерживая другую на весу. Почти весь день кроме нас, курков заступивших в наряд, в казарме никого не было — с самого утра все ушли на стрельбы. К вечеру от изнывающего стояния на одной ноге и оттого, что совсем не спал, в голове начали происходить какие-то отклонения: в тиши казармы я стал замечать, как шероховатости краски на противоположной от меня стене начали оживать: возникали чудные цветные рисунки и образы, они изменялись и двигались. Так продолжалось пока мы ни сдали наряд.
Когда рота вернулась со стрельб, сержант Шлапаков, увидев как я волочу ногу, решил показать всему взводу на обозрение живого симулянта:
— Курсант Бояркин! Выйти из строя! — я вышел.
— Показывай, чего у тебя там. Давай! Давай!
Штаны пришлось спустить, и все увидели, что одно колено было чуть ли не вдвое толще другого. Шлапаков сразу понял, что дело серьезное и тут же отправил меня в полковой медпункт. Для меня это было полной неожиданностью. Я-то уже внутренне был готов к тому, что меня, как должно быть в таких случаях, окрестят шлангом и симулянтом, возможно накажут; со страхом подумывал о том, как мне придется бегать кроссы на одной ноге, а тут вдруг — направили на лечение! Душа пела, словно меня определили в санаторий, и я в приподнятом настроении заковылял в медпункт.
В тот день в медпункте проходили «курс лечения» около десяти воинов из нашего полка — в основном сачки из сержантского состава — те, кому даже курков гонять надоело. Навыдумывают себе болезни: «что-то живот болит» или «голова раскалывается», а сами на койках режутся в карты, травят анекдоты или просто бродят возле медпункта, предаваясь мечтам о доме.
Стоило мне лечь в постель, как я мгновенно отключился. Спал трое суток напролет, не считая того, что будили на осмотры и для приема пищи.
На утро четвертого дня я впервые почувствовал себя полностью выспавшимся. Открыв глаза, я все еще продолжал лежать в постели и думал. Только теперь я стал по-новому осознавать происходящее. Боже мой, куда же я попал, и кем я здесь стал. Еще три дня назад мне казалось вполне нормальным, что в меня швыряют табуретку из-за какой-то ерунды. У меня не было особого зла на Каратеева — в принципе таковым сержанту и положено быть — он был не хуже и не лучше других. Мне просто стало обидно за себя, что стал таким, каким стал, и главное, что угораздило сюда попасть по собственной воле, где за каких-то два месяца меня превратили в забитое, пугливое животное. Здесь я уже не был человеком — здесь я стал «телом», и любой сержант, который нередко был моложе меня на год, мог не церемонясь, меня окликнуть:
— Э-э, тело, бля-я! Сюда иди!
Но такие ошибки уже необратимы как и само время. Однажды сделанное — уже не вернуть и не переделать, и теперь мне придется допить эту горькую чашу до дна, до последней капли.
Я вспомнил чудесное студенческое время. Вспомнил двух Михаилов, учившихся со мной в одной группе на физфаке. Они оба были единственными студентами в группе, отслужившими срочную службу: один в Монголии рассекал на танке по пустыне Гоби, другой — был ракетчиком где-то на Востоке. Держались они между собой дружно, но как-то отдельно от всех остальных. Об армии Михаилы ничего не рассказывали и заговорили только однажды, как раз в день Советской Армии.
В тот день у нас проходил семинар по истории партии. Занятия с нами вела преподавательница лет пятидесяти. Она очень любила свой предмет, считая, что именно знание истории формирует правильное мировоззрение и воспитывает в нас настоящих патриотов. Студентов она уважала и строго не спрашивала за неготовность к уроку и даже за пропуски занятий. Она старалась интересно преподнести материал и тем самым пробудить в нас внутренний интерес к изучению истории. Хоть интерес к истории партии у нас никак не пробуждался, но семинары были довольно интересные, и было вполне позволительно высказывать свое мнение.
Преподавательница поздравила нас с праздником и стала говорить о наших Вооруженных Силах, об их славном прошлом и об их не менее славном настоящем, о том, как солдаты с гордостью несут свою службу на всех рубежах нашей необъятной страны.
— Да что вы говорите? — не удержался Михаил, который служил в Монголии. Лицо у него сделалось бледным, подбородок затрясся и, с трудом подбирая слова, он продолжил дрожащим от нахлынувших эмоций голосом: — Вы же ведь ничего не знаете об армии! Вы бы только видели, что там творится! Армия — это… — в эту секунду он даже был не в состоянии найти подходящего слова, — …это ТАКОЙ БАРДАК! — и, задыхаясь от возмущения, раздосадовано замолчал.
