Александра Толстая - ДОЧЬ
— Что ты, сестрица? Откуда?
И я все ему тут же рассказала, как родному, и не выдержала, расплакалась. «Ох, ты моя бедная. Ишь, пес похабный, напугал как. Садись, сестрица!» Солдатик принес мои вещи из автомобиля. Посадил меня сверху на колеса, я даже не оглянулась на шофера и, как только тронулись, заснула мертвым сном. А когда проснулась, увидела, что солдат меня обнял и держит за ремень, чтобы я не свалилась с двуколки. «Пить!» Слез солдат, снял картуз, зачерпнул воды из какой–то лужицы: «Пей, сестрица!»
Не помню, как доехала. Спала всю дорогу.
В Игдыре в эту ночь я спала как убитая. На другое утро я поехала в Эривань к Онисиму. Он уже поправлялся.
Вероятно, если бы я донесла на шофера, его бы предали военно–полевому суду, но я не хотела этого делать. Главное, что ничего плохого не случилось. Бог с ним!
Приехав в тыл, я узнала, что около двух месяцев наш большой отряд сестер и врачей Всероссийского Земского Союза, сидя в Тифлисе, изнывал от безделья, ожидая назначения. А какое громадное поле деятельности могло бы быть для них в Ване!
Очевидно, Полнер, отступивший с нашим отрядом из Каракалисы, не успел подумать о посылке подкрепления в Ван и, не получая от меня известий, не представлял себе положения, в которое мы попали. Из Каракалисы наш отряд под командой начальника отступил в полном порядке.
— Жалко, что курочки мои и коровы пропали, — сказала я нашему начальнику.
— О нет, — ответил он, смеясь. — Я ничего туркам не оставил. Всех ваших кур забрали — и коров я угнал с собой.
Мои студенты, слава Богу, поправились, и я отправила их домой, к родителям в Новочеркасск.
Я долго не могла отделаться от тропической малярии, болела годами.
Чувствуешь себя совсем здоровой и вдруг начинаешь дрожать. Пароксизм длится около суток. Озноб подкидывает тебя на кровати, зубы стучат, покрываешься несколькими одеялами — ничего не помогает. Температура поднимается до 41, 42. Через несколько часов пот — температура падает. Человек здоров, только большая слабость.
За мной приехала из Москвы моя бывшая секретарша, и мы с нею жили в прекрасной гостинице. Попав в цивилизованный город Тифлис, я бегала по магазинам, покупала одежду, так как все платья висели на мне, как на вешалке. Я потеряла около 40 фунтов.
Вечером мы до поздней ночи сидели в ресторане, ели шашлык и слушали хороший оркестр. Но надо было ехать домой и приниматься за работу.
НА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ
В деревне я пробыла недолго. Без моих любимых рысистых лошадей было скучно. Хозяйство тряслось понемногу под управлением надежного и честного человека, который работал у меня уже несколько лет. В Ясной Поляне спокойно жили моя мать и сестра Таня с дочкой. Мама целый день сидела в кресле и подремывала. Она уже плохо видела, не могла ни читать, ни писать, мало чем интересовалась.
Я пробыла с ними несколько дней и уехала в Москву.
Когда работаешь на фронте, погруженная в ежедневную рутинную работу — уход за больными, ранеными, — по правде сказать, не думаешь о политических и военных событиях, но, вернувшись в тыл, я сразу попала в сеть сплетен, разговоров о том, что происходило при Дворе, о неудачах на фронте, о разрушительной работе социалистов, которые где только могли подрывали власть. Все мыслящие люди: лучшая часть аристократии, интеллигенты с ужасом наблюдали все увеличивающуюся активность пропаганды, с одной стороны, и разрушение царского престижа — с другой.
Особенно возмущались государыней, влиянием на нее Распутина и ее вмешательством в дела государственного порядка. Распространялись глупые сплетни, во многом винили приближенную царицы Анну Вырубову. В Государственной думе шли интриги. Члены Думы обвиняли военных в шпионской деятельности… Обвиняли полковника Мясо–едова и министра Сухомлинова за отступление на Юго—Западном фронте. Рассказывали, что военный министр послал сражаться армию, вооруженную палками вместо винтовок; в Москве народ громил немецкие магазины.
Всюду шло брожение, начиная со столицы, недовольство, растерянность на верхах, в Ставке; в Думе шли бесконечные, ни к чему не приводящие разговоры. В тылу все было неясно, путано, сосредоточено на собственных эгоистичных интересах. Люди не думали о том, что тысячи гибли на фронте из–за их неорганизованности, интриг, карьеризма. Они не хотели, а может быть, даже не могли себе представить страданий, переживаемых людьми на фронте. Тыл и фронт представляли собой нечто совершенно различное, между собою не связанное.
Мне было больно и противно слушать тыловые разговоры. Я старалась не вникать в них, меня тянуло на фронт, и я обрадовалась, когда получила новое назначение на Западный фронт в качестве уполномоченного Всероссийского Земского Союза и поручение организовать на Западном фронте работу с детьми.
Многие семьи, жившие в прифронтовой полосе, не захотели эвакуироваться в тыл и, несмотря на ежеминутную грозящую опасность, продолжали жить в своих домах около самого фронта. Дети остались без школ.
Мне поручили организовать школы–столовые по всему Западному фронту.
Представленный мною доклад был одобрен Всероссийским Земским Союзом, и я поехала в Москву нанимать персонал. Около 200 учительниц отозвалось на мое объявление в газетах.
В коротком слове я объяснила учительницам их задачи, опасность и трудность их работы.
Окончив свое слово, я вызывала каждую учительницу отдельно, беседовала с ней и задавала ей несколько вопросов.
Все они или были на курсах, или только что окончили высшее образование, Меня главным образом интересовал вопрос их побуждений,
— Почему вы хотите работать на фронте? — спрашивала я у молоденькой хорошенькой девушки с белокурыми локонами.
— Ах, это так интересно, так волнительно… — Не годится, решаю я мысленно, записываю ее фамилию, ставя против нее минус.
— Мне хочется приключений, перемены… — отвечает другая. Опять минус.
— Нельзя же в такое тяжелое время сидеть в тылу, — отвечает некрасивая, гладко причесанная курсистка. — Пожалуйста, возьмите меня… — Плюс.
— Я люблю детей. И подумать только, что они не учатся и живут в таких тяжелых условиях. Я хотела бы поработать для них. — Плюс.
Так я набрала около 60 сестер и учительниц, как оказалось на практике, я не ошиблась ни в одной из них. Они работали превосходно.
То же самое я проделала с заведующими хозяйством. Чудесная оказалась молодежь — идейная, работящая.
В Минске мне предоставили квартиру из двух комнат, с ванной и кухней, реквизированную у какого–то очень посредственного художника. Я ахнула, когда вошла. Все стены были увешаны бездарными картинами, изображающими голых женщин во всевозможных позах.
