Татьяна Лунгина - Вольф Мессинг — человек-загадка
Мое честолюбие взыграло и я раздраженно запротестовал :
— Почему это я последний? Я ведь первый в мире телепат!
Или после концерта конферансье говорит мне: «Здорово работаешь!»
— Да, я здоров...
Но в общем, положа руку на сердце, не могу сказать, что жилось мне тогда плохо. Товарищи по гастролям относились ко мне уважительно, постепенно вводя меня в русло новой жизни. Стяжателей среди них не было, а значит, обходилось в труппе без склок и зависти, что нередко встречается на провинциальных сценах. Работали они, как говорится, из любви к чистому искусству и довольствовались малым.
Тогда же впервые мне довелось вкусить и от «искусства» пропаганды моей новой родины. В рядах интеллигенции и работников культуры пришлось мне прошагать в первомайской демонстрации в Бресте в последнем предвоенном 1940 году. И поручили мне самый «почетный» плакат с портретом «отца народов». А вскоре меня перевели в столицу Белоруссии — в Минск, где моими «загадочными делами» заинтересовалось высокое начальство.
Здесь меня представили секретарю ЦК республики Пантелеймону Кондратьевичу Пономаренко, ставшему потом руководителем партизанских отрядов Белоруссии, а после войны и членом правящего Политбюро в Москве. Именно он, видимо, счел нужным доложить обо мне еще выше — вплоть до верховного божества на кремлевском Олимпе.
Однажды, когда я выступал на одной из клубных сцен Гомеля, в зал вошли офицеры службы безопасности, извинились перед зрителями, бесцеремонно прервали номер и увели меня. Не чувствуя для себя никакой опасности, я спокойно ушел с ними. Лишь предположив, что, возможно, ехать с ними нужно далеко, я сказал им уже в машине:
— В гостинице за мной числится номер, нужно уплатить за него вперед.
— Не волнуйтесь, за вас заплатят!
— Да, но там и чемодан мой с вещами...
— И чемодан никуда не денется!
И я уже догадывался, что попал под «опеку» какой-то важной персоны. Но куда меня везут, они не объясняли, во всем их поведении ощущалась таинственность и напряженность, да думаю, что они и сами не знали, какая особа меня пожелала видеть.
Наконец подъехали к гостинице, приличной не только с виду, но и внутри. И номер «люкс», вполне на уровне европейских стандартов, для нас уже был зарезервирован. В холле отеля находилась публика явно из привилегированных слоев. Но я не понимал, радоваться мне или огорчаться этому обстоятельству.
Оказалась, что и гостиница не предназначалась для таинственного разговора. Или кто-то неожиданно менял планы. Но так или иначе, через час мы отправились дальше. Мои спутники и элегантно одетый шофер черного лимузина сохраняли полное молчание, я тоже не беспокоил их вопросами, догадываясь, что цель пути им велено хранить от меня в тайне.
На сей раз автомобиль остановился в пригороде белорусской столицы, в уютном, но безлюдном районе. У старинного особняка нас уже поджидали. У крыльца стояли два высших офицера, кажется, в чине полковников, и трое в штатской одежде, чинные и холеные. Пока вся эта свита сопровождала меня на второй этаж, я пытался прочувствовать, что бы это значило. Меня ввели в просторную гостиную, убранную роскошной мебелью, и оставили одного. Но в получасовом одиночестве ничего вразумительного я не ощущал. Я не нервничал. На душе было спокойно. А, да будь что будет! Сейчас должно что-то проясниться.
В комнату без стука вошел мужчина столь властного вида, что я, признаться, тревожно заерзал в кресле. Никак не представившись (лишь несколько лет спустя, по газетным фотографиям я узнал, что ко мне вошел тогда всесильный слуга и личный секретарь «Зевса-Вседержителя»), он сухо спросил у меня: «При вас есть оружие?»
Я обомлел. Оружие? Да я редко в своей жизни держал в руках перочинный ножик! Но чувство юмора не покинуло меня, и я «храбро» ответил, многозначительно постучав пальцем по лбу:
— Только в этом арсенале я храню свое оружие.
Он никак не отреагировал, подошел ко мне и быстро и профессионально обыскал, вернее, ощупал меня с ног до головы.
И когда через несколько минут дверь мягко отворилась и на пороге возникла знакомая по бесчисленным бюстам и портретам личность всемирно известного диктатора, я сразу понял всю ту таинственность, с которой была обставлена и наша поездка, и все чопорные приготовления к встрече, и вопрос об оружии.
Он тихо поздоровался, но руки тогда не протянул. Я вежливо ответил, но бес сидел во мне, я не удержался и скаламбурил:
— А я недавно носил вас на руках!
Теперь, должно быть, оторопел Сталин, но он обладал завидной выдержкой, и только по-восточному хитро прищурился и спросил:
— Как это, на руках?
Я объяснил, что во время демонстрации нес его большущий портрет.
— Да ви, оказивается, ищо и юморыст...
Но в тоне его я не чувствовал ни капризной обиды, ни зловещего намека. Он стал задавать мне вопросы, но все они носили только политический характер, и моих телепатических возможностей он в тот раз в разговоре так и не коснулся.
А расспрашивал о положении в Польше, о моих встречах с Пилсудским и другими польскими деятелями. Я понимал, что тогдашняя Польша стояла у него бельмом в глазу.
Со Сталиным мне пришлось встречаться и позже, и уже после второй встречи он, вероятно, отдал приказ всесторонне и на самом высоком уровне проверить мои способности. Но это случилось несколько позже, уже в Москве, а тогда он, по-видимому, выезжал в Белоруссию с какими-нибудь партийными проверками или с военной инспекцией. Думаю, что только по его личному указанию мне предложили провести следующий эксперимент.
В одном крупном отделении Госбанка меня попросили получить 100 000 рублей по чистому листу бумаги. То есть в мою задачу входило внушить служащему банка, что я представляю ему солидный финансовый документ на получение столь огромной по тому времени суммы. Именно в громадности этой суммы и заключалась вся соль опыта. Ведь выдать такую сумму денег кассир мог, только тщательно проверив «документ», проявив при этом чрезвычайную бдительность.
Я подошел к кассовому окошечку и протянул человеку за стойкой чистый листок бумаги, вырванный из обычной школьной тетрадки. Пожилой кассир долго и пристально рассматривал протянутое мной «финансовое требование», перевел взгляд на меня, снова на «документ», а потом открыл сейф и начал отсчитывать «полагавшиеся» мне сто тысяч...
Для меня, по сути дела, это было повторением того эпизода в берлинском поезде, когда я превратил клочок бумаги в проездной билет.
В сторонке за моей операцией незаметно наблюдали специально приглашенные официальные лица — свидетели, которые тут же подписали акт о проведенном опыте. Пересчитали и сложенные мной в чемоданчик деньги — ровно 100 000. Потом я снова вернулся к окошечку кассы и протянул вновь тот же лист, но на сей раз мысленно приказал служащему банка увидеть лист бумаги таким, каким он и был на самом деле: чистым листом с печатью и его подписью о выданных деньгах. Он ошалело метался взглядом по пустой бумажке, с ужасом посмотрел на меня, потом откинулся на спинку стула и потерял сознание... Сердечный приступ! Вызвали скорую помощь. К счастью, все обошлось, и он выздоровел. Но память об этом случае до сих пор мучает мою совесть.
