Ханна Ротшильд - Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов
Как-то раз в декабре 1919 года Розика пораньше разбудила детей и в качестве подарка к приближающемуся Рождеству сообщила радостную весть: папочка возвращается домой. Девочки ликовали. Пусть толстый слой снега уже укрыл землю, папочка будет ловить с ними жуков и в доме снова зазвучит музыка. Будут шутки, будут забавы! Все снова будет хорошо, как до войны, до того, как папе пришлось уехать. Девочки подготовили выставку всех наловленных ими за лето насекомых. В сентябре неожиданно потеплело, в саду и в живых изгородях густо гудели жуки.
Утром в день приезда отца детей нарядили в лучшие платья и вывели в холл. Шестилетняя Ника волновалась больше сестер: она почти никогда не видела отца, ей так хотелось показать ему все, чему она успела научиться за время его отсутствия! Чарлз приехал на машине, Розика и сиделка помогли ему выйти. Двигался он медленно и сильно хромал (позднее девочкам сказали, что сиделка нечаянно ошпарила ему ногу, выплеснув кипяток из грелки). Но дочери, ничего не заметив, кинулись навстречу отцу. Розика подняла руку, прося их остановиться. Они замерли, с трудом сдерживая свой восторг. Мириам, их предводительница, решилась окликнуть: «Здравствуй, папа!» Но Чарлз и не глянул в их сторону. Они словно оставались невидимками для него. Отец проковылял мимо девочек, мимо наряженной елки, к себе в кабинет.
– И на том мое детство закончилось – с того момента мой отец был безумен, – подытожила Мириам, и мне показалось, что это воспоминание ранило ее и под конец жизни. – Бедная мамочка. Она обожала нашего отца. Человек, за которого она вышла замуж, бесследно исчез. В доме вместо него поселился сумасшедший.
Болезнь Чарлза протекала прихотливо и непредсказуемо. Симптомы ее напоминали шизофрению, настроение колебалось стремительно, от восторга до отчаяния, от спокойствия до маниакальных состояний. Порой он бывал милым, чарующим, но в следующий момент мог вспыхнуть гневом. На Чарлза нападали приступы необычайной щедрости, когда он пытался отдать все свое имущество любому, кто на глаза подвернется. Иногда он сутками напролет не спал, бродил по дому, таращась в пустоту, а потом падал головой в тарелку, засыпая в разгар обеда. Какой-нибудь сюжет целиком поглощал его, и, зациклившись, он пускался в бесконечный разговор с каждым, кто мог заставить слушать. Дети и слуги жили в страхе – не попасть бы под огонь его безумия.
Брат Чарлза Уолтер и их мать Эмма пытались делать вид, будто ничего ненормального не происходит. Уолтер погрузился в научные исследования, Эмма занималась поместьем. Наиболее скверно пришлось Розике: никакой роли в Тринге ей не отводилось, друзьями она не обзавелась и плохо представляла себе правила жизни в Британии. Родители ее умерли в годы войны, сестры оставались далеко, в другой стране. В редкий миг ясности и нежности Чарлз писал жене: «Как жаль, что нам пришлось пройти через все это! Лучше бы нам не дожить до такого!» О чем он? О войне или о своем недуге?
В 1923 году Розика решила переехать в Эштон-Уолд в надежде, что вид оживающей по весне природы ободрит ее супруга. Чарлзу нравилось гулять в саду среди множества насекомых и редких бабочек. В хорошие дни он даже смотрел, как играют его дети, и на какое-то время состояние больного улучшилось. В доме поселилась надежда, но продержалась недолго. Весна перешла в лето, когда же и лето склонилось к закату, вновь помрачнел и Чарлз.
Семьдесят пять лет спустя мы с Мириам сидели у камина в гостиной Эштон-Уолда. Я установила камеру напротив ее инвалидного кресла, сама пристроилась рядом с тетушкой. И тут я услышала нечто столь неожиданное и страшное, что потом еще с час не могла сдвинуться с места, словно приросла.
– Однажды мой отец вошел в ванную и запер за собой дверь. Там он достал нож и перерезал себе горло, – сказала Мириам.
Я знала, что Чарлз покончил с собой, но никогда не слышала подробностей. Эта простая и жесткая констатация фактов трогала куда сильнее, чем если бы тетя Мириам зарыдала или предалась жалости к себе.
Мы долго сидели молча. Я пыталась сообразить, что сказать, стоит ли вообще что-то говорить. Наконец я спросила:
– Вы когда-нибудь обсуждали это потом? В семье?
– Нет, никогда.
Пока Мириам рассказывала, дневной свет померк и огонь в очаге угас. Я поменяла кассету в видеокамере. Мириам потянулась за своей чашкой чая – давно остывшего, разумеется. Я спросила, не налить ли свежего. На маленьком столике все еще горел огонек под серебряным чайником. Я приподнялась, чтобы подлить ей в чашку кипятку, но Мириам жестом усадила меня, не желая, чтобы ее прерывали.
– Никогда не забуду, как мама и бабушка впервые встретились после того, как это произошло, – заговорила она. – Мы вошли в холл Тринга, и бабушка появилась на верхней площадке лестницы. Она просто стояла там и смотрела на нас. Мама не выдержала и убежала.
Детям не стали объяснять, как и почему умер их отец. Слугам запретили говорить об этом, в дом перестали доставлять газеты. Недавно я нашла репортаж в The Times от 16 октября 1923 года. «В пятницу в Эштон-Уолд был найден мертвым наследник лорда Ротшильда. Проведенное в субботу расследование обнаружило, что покойный был найден в собственной ванной с перерезанным горлом. Имеются доказательства того, что он был слаб здоровьем и страдал от депрессии, хотя, насколько известно, оснований для беспокойства у него не было». Я несколько раз перечитала последние слова. «Оснований для беспокойства у него не было». На Чарлза, подумала я, давило бремя вины: как это он не умеет радоваться своей идеальной жизни.
Для Ротшильдов гибель Чарлза стала страшным ударом. Утрата любимого сына, родича, брата, отца – но также и главы британской ветви семьи. Смерть Чарлза погрузила их не только в скорбь, но и в стыд.
В 1923 году самоубийство считалось преступлением – вызовом закону, обществу и монарху. От Мириам, Ники, Виктора и Либерти несколько лет скрывали подлинный характер недуга их отца, а спустя годы добавилась и вторая тайна: они не могли выяснить также и обстоятельства его смерти.
Самоубийца оставляет пережившим в наследство смятение, гнев, вину, скорбь и неизбывную утрату. Самоубийца дезертировал, а родные покинуты в вечной тьме: никто не ответит на их вопросы, никто не рассеет их ужас. Всегда будет, пусть мельком, тревожить мысль: то или это надо было сделать по-другому – и такого не случилось бы. Живые сражаются с неизбывным желанием дотянуться до прошлого, схватить беглеца, удержать его, уговорить. Дети страдают так же, как взрослые, но им недостает опыта и понимания для того, чтобы как-то умерить эту реакцию. Только представьте себе, как это могло повлиять на ребенка, особенно если никто не брался помочь малышу осмыслить его страх, отвергнуть его или принять. У Ники и ее сестер и брата не только не нашлось взрослого, который им в этом бы помог, но дети с тех пор жили в постоянном страхе, что нечто подобное случится с их матерью или с кем-то еще из близких. И липкий ужас: ведь это может случиться и с нами? Не стоим ли мы на узкой ступеньке, с которой в любой момент рискуем свалиться?
