Дневник отчаявшегося - Рек-Маллечевен Фридрих

20 сентября 1939

Нацисты (ибо я предпочитаю не говорить о немцах в связи с этим)… нацисты все же побеждают, да и как может быть иначе? Осень, после безнадежно дождливого лета, яркая, солнечная, настоящая, воздух наполнен дымным ароматом осени, почва, ставшая твердой и жесткой, словно создана для их танков, которыми они впечатывают в землю все, что им противостоит, — Поморскую кавалерийскую дивизию и всю польскую армию… и если сегодня нам принадлежит только Польша, то завтра нам будет принадлежать весь мир.

Нацисты все же побеждают как внутри, так и снаружи, а внутри, возможно, даже больше, чем на полях сражений. Редакторы кровожадно беснуются над прекрасной белой бумагой, в которую должен превратиться немецкий лес; редакторы ввели совершенно новый сконструированный язык, приспособленный к великим временам, и провозглашают «регистрацию рожденных в 1899 году», и «поддержку женщин-военных», и «задействование немецких женщин» и говорят о древней немецкой земле Позена. А если напомнить им, что во времена Фридриха эта земля была еще польской, а если еще дальше напомнить им о жителях Данцига, которые сражались на стороне поляков в первой Танненбергской битве, то они оскорбляются и угрожают доносами.

Нацисты побеждают, и их «военные корреспонденты» приближают новый расцвет немецкого языка: «Обстреляй врага, пока он не разделал тебя под орех» или «Поддай кислоты и устрой разнос», а когда их язык называют «немецкий для уборных и сутенерства», то очень сердятся и говорят, что они ведь солдаты, а это и есть солдатский язык, и если не верите, то очень скоро подружитесь с «концентрационным лагерем».

Нацисты все же неуклонно побеждают, побеждают так же неудержимо, как вильгельмовские армии в 1914 году, и за столами они снова аннексируют весь мир, а в маленькой деревенской кофейне на днях старый отставной генерал-врач, похожий на идеального отставного полковника, на своем обычном жаргоне назвал и поляков, и англичан «свиньями». Поляков, с которыми еще вчера нас связывали вечная дружба и братская любовь, поляков, как и англичан, которых он, старый доктор, никогда не видел в дикой природе, так сказать.

Когда я встаю и, ввиду присутствия моей дамы, говорю, что не потерплю этого слишком образного выражения, он смотрит на меня глазами раненого оленя, уже не понимая, что творится, и бормочет, что он «всегда считал меня патриотом»…

Нклк. [116], 22 сентября 1939

Дорогой Рек,

в тишине родной стороны я пишу Вам по возвращении с польской войны и незадолго до моего отъезда на Западный фронт Второй мировой войны. Сейчас я капитан Военно-воздушных сил и только что вернулся домой после боев в Польше и одиннадцати вылетов, среди которых были такие на редкость красивые моменты, как атаки на низкой высоте на колонны и воинские транспортные поезда и, для полного удовольствия от дела, атака типа «гость» на пикирующем бомбардировщике на Варшаву — одна из многих, но эта — вертикальная, с пяти тысяч до семисот метров. Я остался цел и невредим, как бы сильно ни повредили мой ящик. А теперь — против Англии. Но об этом позже.

Вы действительно не ошиблись, я не лгу, и мы здесь, чтобы желать невозможного.

Значит, судьба любит нас и поступает с нами очень милостиво, и желание означает: «Не отпущу тебя, пока не благословишь» [117].

Дорогой Рек, я не писал Вам столько лет. У нас, людей, так много времени, нам не надо спешить. Я хотел окончательно понять, не было ли чего-то поспешного в моем предпочтении прусского Востока. Теперь я летел с севера Восточной Пруссии через всю страну на врага, каждый раз с 1600 килограммами бомб, а через несколько часов благополучно возвращался и летел с польской пустоши в великолепную Мазурию; иногда у нас на борту были погибшие, иногда машин не хватает, некоторые ящики были настолько повреждены, что можно было только сесть жестко; потому что, если Вы застали батальон польской пехоты на транспорте на южном краю болот под Рокитно и через четверть часа выжили, вы не спрашиваете, сколько за это заплатили, и считаете собственные жертвы ничтожными. Я не знаю, Рек, до какой степени Вы знаете Ляхляндию и до какой степени Вы признаете созданный здесь порядок окончательным. Я знаю только одно: этот порядок сохранится, если Европа, включая Англию, не развалится.

Как член гитлерюгенда, который, будучи старым нестроевым, был удостоен все-таки руководящей должности среднего звена, я, естественно, национал-социалист до мозга костей. Да, Рек, я знаю, какие чудовищные ошибки совершаются. Есть гнилье, которое доходит до самого низа. Но я знаю, что эти ошибки не являются судьбоносными. Потому что судьба, в понимании моего большого друга Река-Маллечевена, затрагивает образ мыслей, и здесь я уверенно ставлю на мировоззрение моего Третьего рейха. Мы двое, Вы и я, движемся, естественно, в полном противоречии во всем. Австрия, Южная Германия, Богемия, Мемельланд были для меня рождественскими подарками в любое время года, а одна мысль о том, что Вена — рейхсгерманский, непартикуляристский город, доставляет мне физическое удовольствие даже сейчас, в военное время. И война против Польши была моей войной, долгожданной, желанной и с удовольствием выигранной. Я был счастлив участвовать в ней. Одиннадцать раз я прощался с этой восточно-прусской красотой, пролетая над десятками тысяч машущих на прощание девушек на полях; и одиннадцать раз я возвращался домой уцелевшим и уберегшимся. Теперь, чтобы освободить Восточную Пруссию от бед на границах и островах, нужно вести войну с Англией. Трудная задача. Я считаю, что Англия — либо вера, либо суеверие. Наверное, это крепкий орешек. Дилетантской до смешного является политика, которая с огромными жертвами выигрывает войну в 1918 году, а затем не наносит еще раз легкий удар в 1933-м или, самое позднее, в 1935 году, а позволяет врагу снова стать сильным! И потом, именно потом, война с Германией! Нет, Рек, это просто нонсенс, грубое бесчинство, страусиная политика парламентариев, которая пропускает все благоприятные моменты и в конце концов принимает врага в момент личного оскорбления.

Что будет дальше, я не знаю. Я спокойно сижу в своем ящике с бомбами и стреляю в каждого, кто мешает моей махине! Но подозреваю, что трудно будет придумать что-то лучше немецкого или английского совместного бытия. Вы, Рек, можете указать мне на все возможности, которыми Англия может испортить нам жизнь. То, что нам приходится держаться в тени, не в диковинку. Только у нас, дорогой сэр, есть огромный опыт польской войны, как вести себя с людьми и народами, решительно настроенными против нас. Поляки, конечно, сопротивлялись с восхитительной храбростью. Тем не менее мы с безжалостной холодностью разбили их в пух и прах. Не думаю, что мы ненавидели поляков — меньше всего сегодня, полностью развалившуюся, бесформенную нацию примитивов. Там, где они продолжают отстреливать из засады немецких сельхозрабочих, мы с совершенно новым немецким хладнокровием продолжаем в ответ X раз ставить к стенке польских интеллектуалов. И наверняка самые важные умы уже ушли, да и в крайнем случае немецких сельхозрабочих всегда будет больше, чем польской интеллигенции. Я не знаю, можно ли применить такие методы к Англии. Только уверен, что у нас медленно входит в привычку говорить: «Если не будешь моим братом, я проломлю тебе голову». Я торжественно заверяю, что намерен с максимальной беспощадностью расправиться с любым представителем любой нации, который попытается покуситься на наш недавно установленный порядок на Востоке или поставить под угрозу даже национал-социализм. Англия, провозгласившая по недомыслию голодную войну против женщин и детей, так мало проявляет милосердии и гуманности, столько же я желаю Германии проявлять доброты сердца, пока эта борьба не закончится нашей смертью или нашей национальной победой.