Ильяс Богатырев - Цена человека: Заложник чеченской войны
Кроме игральных карт у нас появилось еще одно замечательное развлечение: нам принесли целых три книги, из которых предусмотрительно были вырваны листы с библиотекарскими штампами. Одна из них была, скажем так, о психо-социальных проблемах коллективизации в Прибалтике(!), вторая – не помню даже, о чем, а вот третью, без обложки, – про приключения пиратов – мы с Владом сразу же решили разорвать пополам и читать параллельно: Влад взялся за вторую половину, я – за первую, дочитав каждый свою половинку, мы обменялись «полукнигами» и продолжали следить за чрезвычайно захватывающим, как нам казалось, сюжетом. Помню, что читал я медленнее, чем Влад, стараясь растянуть удовольствие и разложить главы книги, как по частям сериала. Влад, дожидаясь, пока я дочитаю свою половинку, пару суток читал другую книгу.
После того как мы с Владом наигрались в карты, понараскладывали пасьянс и перечитали книги, мы почувствовали время, ощутили, как оно застопорилось. Мы вновь – каждый по-своему – погрузились в апатичное и липкое безмолвие. Временами казалось, что стук сердца, следуя заторможенному и бессмысленному взгляду, сливается с белыми стенами, глохнет и перестает стучать. Спустя еще несколько мгновений ты смотришь на себя со стороны и видишь, что обволакиваешься белесым омутом и можешь не уловить разницу между бытием и тем, что находится за ним. Ни о чем не думается и ничего не чувствуется: ты погружаешься в спячку наяву, в отупляющий безмятежный транс, в бледное безмолвие. В такие минуты можешь не заметить, что умер.
Пробуждаясь, я оглядывался по сторонам, и первая внятная мысль, объяснявшая происходящее, была: это, наверное, все-таки простая, примитивная и нещадная скука, медленно душащая мысли и заставляющая неметь суставы. Скука, как говорил Казанова, это ад, который Данте забыл изобразить.
«С первых дней у заложников начинается процесс адаптации – приспособления к абсолютно ненормальным условиям существования. Однако дается это ценой психологических и телесных нарушений. Быстро притупляются острота ощущений и переживаний, таким образом психика защищает себя. То, что возмущало или приводило в отчаяние, воспринимается как обыденность. […] Главное при этом окончательно не утратить человеческий облик. Апатия – это тоже способ уйти от страха и отчаяния. Но и апатия нередко прерывается вспышками беспомощной агрессивности. Полностью этого не избежать».
Из инструкции ФСБ о том, как вести себя заложникамНе давайте себе впадать в полное уныние. Пользуйтесь ситуацией как возможностью изучить себя, свой внутренний мир. Попробуйте вспомнить школьные стихотворения, детали известных картин. Используйте воображение и память, чтобы сочинять и запоминать тексты или даже музыку. Я часто перебирал в памяти эпизоды любимых фильмов и думал над тем, что бы хотел снять сам.
В одну из ночей вместе с чаем в большом китайском термосе и буханкой хлеба нам принесли кухонный нож без рукояти. При виде этого ножа меня словно физически, ощутимо толкнула в бок поначалу навязчивая, но, казалось, уже изжитая мысль. Если раньше она будто подмигивала, намекая, то теперь встала в полный рост и заявила: «Вот видишь, вам все карты в руки!» Отныне я уже не мог думать ни о чем другом, так или иначе возвращался к одной-единственной, по-настоящему волнующей и заставляющей меня БЫТЬ, а не размазываться по известковой стене, мысли, мысли о побеге. Обдумав план, какое-то время я про себя прикидывал наши шансы и пришел к выводу, что они не особо-то велики, в лучшем случае – 50 на 50.
А план был прост. Когда в очередной раз отключат свет (такое случалось часто) и ночью охранники принесут еду или зайдут, чтобы вынести наш «туалет», я накинусь на верзилу с автоматом. Оружием мне послужит достаточно острый и большой кухонный нож. Отсутствующую рукоять я ровно и туго обмотал тряпкой и испробовал на надежность: получилось достаточно удобно, нож «сидел» в руке плотно. Влад, по моему плану, должен был взять на себя другого охранника и вырубить его ударом тяжелого термоса по голове. После этого началось бы, вероятно, самое опасное. Я полагал, что наша охрана состоит, конечно же, не только из этих двоих, где-то в округе должны были посиживать на стреме несколько человек с заряженными автоматами, аккуратненько сложенными под лавочки. Проблема состояла в том, что мы, естественно, не знали, в какой части села находимся и где можем наткнуться на эту внешнюю охрану. Автомат с одним «рожком» патронов вряд ли смог бы выручить нас, тем более что стрельба могла вызвать в селе непредсказуемый переполох. Ко всему этому я плохо видел без очков.
Но как бы там ни было, я решил, что мы должны, не дожидаясь помощи благотворящих дяденек, попытаться вырваться на свободу сами. Мною двигало отчаяние от унизительного положения живого товара и ненависть к нашим похитителям. Я был бы счастлив оставить их без выкупа за наше освобождение. Мне аж тепло становилось, когда я представлял себе, как они разозлятся! Главное – проделать все без лишнего шума и пальбы и уйти от этого места как можно дальше.
У Влада, однако, насчет всего этого было свое мнение. Он категорически отказывался предпринимать что-либо. Влад считал, что нельзя рисковать своими жизнями ради сомнительного шанса, тем более что нас рано или поздно благополучно освободят за чужие деньги. У моего друга по несчастью, кроме всего прочего, были и моральные предустановки: нельзя идти на убийство ради собственного освобождения из неволи. Влад по воззрениям своим пацифист, он говорил, что если что-то пойдет не так, сами вернуть себе жизнь и здоровье не сможем и отнимать их у кого бы то ни было права не имеем. Я же рассуждал по-своему: каждый человек вправе отстаивать свое достоинство и бороться за свою свободу всеми подручными средствами вплоть до крови. Никто не вправе просто наживы ради обращаться с людьми, как со скотом. За нами нет никакой вины, мы не заслужили такого отношения. Мы с Владом по-разному смотрим на эти вещи, и потому мировоззренческое столкновение между нами было неизбежно.
Разногласия, порожденные разными жизненными позициями, вызвали между нами нешуточный спор, который то затухая, то завязываясь вновь, иногда доходил до ссоры. Только спустя несколько дней мы угомонились и остыли. Еще какое-то время, когда появлялись охранники, я продолжал поглядывать то на термос с ножом, то на Влада. Он то укоризненно перехватывал мой взгляд, то намеренно избегал его, но оставался при своем. А я прикидывал, что при всем желании сам не смогу одолеть двоих.
Между тем вокруг бурлило лето. Днями и ночами я отчетливо слышал его голоса, ощущал его жаркое прикосновение к полуржавому металлу зарешеченных окон. Я лежал, упершись глазами в оконный проем, и мой назойливо скребущий взгляд чувствовал тепло раскаленной солнцем темно-серой жести. Временами это чувство теплило душу, иногда разжигало тоску, а чаще пробуждало иссушающую жажду вырваться наружу и недвижно упасть на пропитанную солнцем зеленую траву. Дожди придавали невидимому нам лету безбрежную буйность: высокая трава рисовалась в воображении тучной, налитой таким густым соком, что проведенная по ней коса должна была бы залиться им и отяжелеть. А какое наслаждение было бы раздеться догола и искупаться под проливным дождем, глотая капли и медленно протирая глаза!
Охранники время от времени стали проявлять к нам интерес как к людям. Иногда они интересовались даже нашим самочувствием и настроением, но больше допытывались, каково наше мнение о них самих и о тех, кто решает нашу судьбу в заточении. Тут мы с Владом вначале старались быть очень осторожными в своих высказываниях, поскольку небезосновательно полагали, что резкие слова нам только навредят, и нас на всякий случай преспокойненько препроводят обратно в зиндан. Однако позднее такого рода вопросы перестали тревожить мое личное чувство самосохранения, и я пару раз высказывался довольно резко. Естественно, наши охранники не могли промолчать, но, как ни странно, в сухом остатке их реплики сводились к собственному оправданию. В разговорах их мало волновали события в большом мире, чаще они упоминали о переговорах между ичкерийским руководством и Москвой и выражали свой крайний, скажем так, скептицизм относительно налаживания их отношений. Они были абсолютно уверены в скором начале новой войны и относились к этому как к само собой разумеющемуся.
Как-то раз в одном из таких странноватых и недолгих разговоров Влад упомянул о своем дне рождения, который он очень хотел бы отметить уже на свободе, дома. Своего освобождения к этой дате мы так, конечно, и не дождались, но, вы не поверите, этот день не прошел незаметно. На день рождения Влада охранники принесли бутылку «Советского шампанского», печенье и плитку шоколада! Они решили устроить нам праздник. Трудно представить, но маленький праздник все же состоялся. Неважно, что шампанское и шоколад были кустарными, а печенье черствым. Зато у Влада был юбилей – 20-летие! Честь первого тоста взял на себя лысоватый охранник, назвавшийся Русланом. Он пожелал Владу долгих лет здоровой жизни и скорого возвращения домой. Благо, и ему это на руку. Мы с радостью согласились с предложенным тостом и выпили до донышка своих граненых стаканов. Не пил только долговязый охранник с крепко зажатым в опущенной руке автоматом, который, как всегда, стоял молча, прислонившись к дверному косяку. Дверь оставалась открытой, и наша комната наконец как следует проветрилась. Летний воздух проник насыщенными опьяняющими запахами, вскружил голову, слегка опьяненную шампанским, и нам на какое-то время стало даже весело.
