Елена Первушина - Петербургские женщины XIX века
Пылающие плошки, разбросанные там и сям в сухой осенней траве, кажутся грандиозными светляками, дополняя собой красивую картину иллюминации. А над старым садом, непроницаемая и таинственная, неслышно скользит под своим звездным покровом черноокая красавица — осенняя прикамская ночь…» — так начинается «Смелая жизнь».
А вот так — «Ради семьи»: «…Где-то поблизости с шумом упало яблоко, и Катя раскрыла милые сонные глаза…
В ее растрепанной головке еще плыли сонные грезы, какие-то сладкие сны, с которыми так не хотелось сейчас расставаться. А кругом звенел своим летним звоном ее любимец сад. Жужжали пчелы, пели стрекозы, чиликали птицы, порхая между ветвями старых яблонь и лип. В узкое отверстие входа заглядывало ласковое солнце, и из шалашика, любимого места Кати, куда она приходила мечтать, грезить, а иногда и спать, можно было видеть наливавшиеся в последней стадии назревания сочные яблоки, словно алой кровью пропитанные ягоды красной смородины и играющий изумрудными огнями сквозь тонкую пленку кожицы дозревающий на солнце крыжовник. Одним общим ласковым взглядом черные глазки девочки обняли родную ее сердцу картину, и она быстро вскочила на ноги».
Обложка книги Л. Чарской
А вот, для разнообразия, описание дремучего леса из повести «Лесовичка». Оно, пожалуй, не «переслащено», но зато изрядно «пересолено». «Тьма ночи исчезала и снова чернела; свет менялся со мглой, как бы играя в ужасную, злодейскую и стихийную игру. Великаны-деревья шумели глухо и зловеще. А там, невдалеке, в восьми или десяти саженях, зияла страшным, бездонным глазом Чертова пасть, огромный и глубокий обрыв, скорее пропасть, скрывавшаяся в глубине лесной чащи».
«Об одном прошу тебя, брат Аркадий, не говори красиво», — просил от имени своего героя Базарова И. С. Тургенев. Несомненно, простительные маленькой институтке банальные красивости звучат смешно в устах взрослой женщины. Однако, как ни странно, возможно, именно в этом один из секретов обаяния Чарской. Недостаток образования и неразвитый литературный вкус не позволили ей «подняться» над своими маленькими читателями, заговорить с ними на безупречном «взрослом» языке. И благодаря этому мальчики и девочки безошибочно узнавали в ее героях себя, а в авторе — «своего». Что, разумеется, не мешало им, став взрослыми удивляться, как они когда-то могли восхищаться подобной «пошлостью».
Сохранив детскую склонность к преувеличениям и нарочитой красивости, Чарская принесла с собой из детства и еще несколько куда более ценных даров: живость, непосредственность и искренность. Большинство ее романов начинаются «с места в карьер», часто с прямой речи, с диалога. Мы словно видим персонажей глазами ребенка, который, как Наташа Ростова, невзначай, не рассчитав скорости, забежал в комнату, где сидят взрослые, и мгновенно оказался в гуще событий. Взгляд Чарской наивен и одновременно по-детски проницателен. Ее интонации искренни и идут из самой глубины души. И пусть сама по себе эта душа не так уж глубока и сложна, но и этим она созвучна душе юного читателя.
* * *Одной из почитательниц Чарской была девочка, которую трудно было упрекнуть в отсутствии литературного вкуса — Марина Цветаева. Она даже начала прозаическую повесть о гимназистках, подражая любимой писательнице. «Я знала, что Маруся пишет повесть „Четвертые“, — свидетельствует Анастасия Цветаева, — о старших подругах, переселив их из седьмого в четвертый (Маруся училась в четвертом) класс… Бунтарский дух ее создавал драматические положения — те, которых она искала, поступив в интернат, нужный ей как плацдарм для собственных ее действий, проявлений ее недовольства окружающим, особенно — нестерпимым для нее духом интерната».
«Цветаева понесла в поэзию самый быт: детская, уроки, мещанский уют, чтение таких авторов, как Гауф или малоуважаемый Ростан, — все это по критериям 1910 г. было не предметом для поэзии, и говорить об этом стихами было вызовом. Сейчас редко вспоминают вольфовский детский журнал „Задушевное слово“ для младшего и старшего возраста, образец невысокопробной массовой литературы (это в нем читала Цветаева повесть Л. Чарской „Княжна Джаваха“, которой посвятила патетические стихи), — но можно прямо сказать, что стихи молодой Цветаевой по темам и эмоциям ближайшим образом напоминают стихи из этого Богом забытого журнала, только отделанные безукоризненно усвоенной брюсовской и послебрюсовской техникой.
Чтобы слить такие два источника, объявить детскую комнату поэтической ценностью, для этого и нужен был самоутверждающий пафос цветаевской личности: „Если я есмь я, то все, связанное со мной, значимо и важно“», — так пишет о юношеских стихах Цветаевой Михаил Гаспаров. Но тем же пафосом, являющимся основой мироощущения любого ребенка, проникнуты и повести Чарской, пусть она выражает его значительно менее сознательно и со значительно меньшим талантом.
Неслучайно Цветаева «помогла» любимому автору, написав в 1909 году «патетические стихи» «ПАМЯТИ НИНЫ ДЖАВАХА» и превратив сентиментальную мелодраму в высокую трагедию.
Всему внимая чутким ухом,
— Так недоступна! Так нежна! —
Она была лицом и духом
Во всем джигитка и княжна.
Ей все казались странно-грубы:
Скрывая взор в тени углов,
Она без слов кривила губы
И ночью плакала без слов.
Бледнея гасли в небе зори,
Темнел огромный дортуар;
Ей снилось розовое Гори
В тени развесистых чинар…
Ах, не растет маслины ветка
Вдали от склона, где цвела!
И вот весной раскрылась клетка,
Метнулись в небо два крыла.
Как восковые — ручки, лобик,
На бледном личике — вопрос.
Тонул нарядно-белый гробик
В волнах душистых тубероз.
Умолкло сердце, что боролось…
Вокруг лампады, образа…
А был красив гортанный голос!
А были пламенны глаза!
Смерть — окончанье лишь рассказа,
За гробом радость глубока.
Да будет девочке с Кавказа
Земля холодная легка!
Порвалась тоненькая нитка,
Испепелив, угас пожар…
Спи с миром, пленница-джигитка,
Спи с миром, крошка-сазандар.
Как наши радости убоги
Душе, что мукой зажжена!
О да, тебя любили боги,
Светло-надменная княжна!
Популярность Чарской росла, журнал «Русская школа» в девятом номере за 1911 год констатировал: «В восьми женских гимназиях (I, II и IV классы) в сочинении, заданном учительницей на тему „Любимая книга“, девочки почти единогласно указали произведения Чарской. При анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было получено в ответ: „Нет книг Чарской“».
