Елена Первушина - Петербургские женщины XIX века
Чуковский совершенно справедливо сравнивает «Записки институтки» с «Записками из Мертвого дома», совершенно справедливо пишет: «Поцелуи, мятные лепешки, мечты о мужчинах, истерики, реверансы, затянутые корсеты, невежество, леденцы и опять поцелуи — таков в ее изображении институт.
Никаких идейных тревог и кипений, столь свойственных лучшим слоям молодежи. Вот единственный умственный спор, подслушанный Чарской в институте: „Если явится дух мертвеца, делать ли духу реверанс?“
Когда девушки, окончив институт, вступают в жизнь, начальница, по утверждению Чарской, заповедует им: „Старайтесь угодить вашим будущим хозяевам (!!!)“.
И даже эта холопья привычка лобзать руки, падать на колени прививается им в институте: „Если maman не простит Лотоса, — поучает одна институтка другую, — ты, Креолочка, на колени бух!“ И даже воспитательница шепчет малюткам: „На колени все! Просите княгиню простить вас“.
И когда, как по команде, сорок девочек опустились на колени, Чарская в умилении пишет: „Это была трогательная картина“.
Это была гнусная картина, подумает всякий, кто не был институтской парфеткой…
Теперь, когда русская казенная школа потерпела полное банкротство даже в глазах Передонова, только Чарская может с умилением рассказывать, как в каких-то отвратительных клетках взращивают ненужных для жизни, запуганных, суеверных, как дуры, жадных, сладострастно-мечтательных, сюсюкающих, лживых истеричек…
Павловский институт
Вся эта система как будто нарочно к тому и направлена, чтобы из талантливых, впечатлительных девочек выходили пустые жеманницы с куриным мировоззрением и опустошенной душой».
Одно Чуковский забывает: он смотрит на институт глазами взрослого, сильного человека, мужчины, которому нет нужды бояться институтской начальницы, нет нужды падать перед ней не колени и лобызать руки — он может говорить с ней на равных. А Чарская видит институт глазами бесправного ребенка.
Оказавшись в ситуации полной зависимости от равнодушных взрослых, девочки, которых с детства учили, что «строптивые дети — плохие», не могли отважиться на открытый протест. Легче было убедить себя, что ничего страшного не происходит, взрослые по-прежнему всегда правы (за исключением некоторых, но их осуждают и изгоняют, тем самым восстанавливая справедливость).
Очевидно, сама Лидия Чарская все же сознавала, что опыт, полученный ею в институте, был довольно травматичным. Возможно, именно поэтому один из ее «взрослых» романов «Ее величество любовь», где речь идет о Первой мировой войне, практически целиком и полностью посвящен насилию над женщинами. И неслучайно в 1909 году она напишет публицистическую книжку «Профанация стыда», в которой резко и страстно осуждается применение телесных наказаний.
* * *Но вот Лида Воронова покидает институт. Очень скоро она выходит замуж за ротмистра Отделения корпуса жандармов Бориса Чурилова. Дальше события развиваются не менее стремительно: у Лидии рождается ребенок, затем супруги расстаются (они оформят развод в 1900 году), и молодая мать оказывается перед необходимостью содержать семью. Перебрав немногие профессии, доступные женщинам в конце XIX — начале XX века, она решает поступить на драматические курсы при Императорском Санкт-Петербургском театральном училище.
Позже в автобиографической повести «Мой принц» она напишет: «Если выдержу — впереди карьера, работа во имя моего Юрика, надежда впоследствии осуществить то, о чем я так мечтала, а может быть, кроме того, имя, слава. Провалюсь — впереди серое, будничное существование… Не хочу! Не хочу! Я должна поднять на собственный заработок моего „принценьку“… Именно на собственный труд, заработок. Но вместе с тем хочу, надеюсь еще достичь славы, чтобы „принценька“, мой мальчик светлокудрый, гордился своей матерью».
Закончив курсы в 1900 году, Лидия Чурилова поступает в Александринский театр под псевдонимом Чарская. Вожделенной славы она так и не дождалась, ей суждено было оставаться на вторых ролях: сумасшедшая барыня в «Грозе» (постановка Всеволода Мейерхольда), Шарлотта в «Вишневом саде», графиня-бабушка в «Горе от ума» — вот самые запомнившиеся ее работы за без малого 25 лет службы в театре.
Одновременно молодая женщина пробует себя и в другом амплуа — она пишет повесть на основе детских впечатлений о Павловском институте. И здесь ее ждал успех. Журнал «Задушевное слово», издаваемый в Петербурге «Това риществом М. О. Вольф», начал печатать повести Чарской из номера в номер. Одна за другой выходят: «Записки институтки» (1902), «Княжна Джаваха» (1903), «Люда Влассовская» (1904), «Белые пелеринки» (1906), «Сибирочка» (1908), «Вторая Нина» (1909), «Лесовичка» (1912), «Джаваховское гнездо» (1912) и т. д. Пишет Чарская также автобиографические повести: «За что?» (1909), «Большой Джон» (1910), «На всю жизнь» (1911), «Мой принц» (1915) и исторические повести: «Смелая жизнь» (1905) о «кавалерист-девице» Н. А. Дуровой, «Газават» (1906) о событиях Кавказской войны 1817–1864 годов, «Грозная дружина» о походе Ермака и покорении Сибири; «Желанный царь» о событиях Смутного времени, предшествующих воцарению юного Михаила Романова, «Паж цесаревны», «Царский гнев», «Евфимия Старицкая», «Так велела царица».
Обложка книги Л. Чарской
* * *
Наверное, каждый взрослый согласится, что назвать Л. Чарскую «тонким стилистом» будет, мягко говоря, преувеличением. Главный ее недостаток — удручающая банальность, слащавость. Вот как начинается знаменитая «Княжна Джаваха»: «Я родилась в Гори, чудном, улыбающемся Гори, одном из самых живописных и прелестных уголков Кавказа, на берегах изумрудной реки Куры. Гори лежит в самом сердце Грузии, в прелестной долине, нарядной и пленительной со своими развесистыми чинарами, вековыми липами, мохнатыми каштанами и розовыми кустами, наполняющими воздух пряным, одуряющим запахом красных и белых цветов. А кругом Гори — развалины башен и крепостей, армянские и грузинские кладбища, дополняющие картину, отдающую чудесным и таинственным преданием старины».
Обложка книги Л. Чарской
Можно посчитать, что в данном случае такое описание психологически достоверно, так как его автор — маленькая грузинская девочка, тоскующая по родине. Но достаточно открыть любой из романов Чарской, написанный от третьего лица, как на вас тут же польется все тот же сахарный сироп.
«Большой, старый сад сарапульского городничего Андрея Васильевича Дурова ярко иллюминован. Разноцветные бумажные фонарики — красные, желтые и зеленые — тянутся пестрыми гирляндами между гигантами деревьями, наполовину обнаженными от листвы беспощадною рукой старухи-осени.
