Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю
Чехов тоже любил цветы, обожал разводить их. Помнил – и точно указывал в письмах, – где сирень растет, где георгины, когда что высаживать и когда подрезать.
Итак, попрощался с яблоней, попрощался с Вешками, попрощался с Евпаторией, но на море ездил – вплоть до 2005 года. В 2005-м распрощался и с ним – в Турции, где с некоторых пор стало дешевле и спокойней, нежели в Крыму.
Море всю нашу курортную неделю было тихим и теплым, сонным каким-то и потому скучным. Или я просто устал, как устал мопассановский де Варен, и уже не мог столь празднично, как в прежние годы, воспринимать мир? В последний день, однако, мне повезло – разразился шторм. Ни одна живая душа не купалась, а я, к молчаливому ужасу Аллы, полез. Молчаливому, потому что знала: спорить с мужем в таких случаях бесполезно. Бесполезно напоминать о давлении (мы захватили с собой тонометр), бесполезно намекать, что накануне до полуночи сидел в баре, где местные напитки отпускались бесплатно – по гениально придуманной не знаю уж кем системе «Все включено».
Иные волны были впятеро, казалось мне, выше меня, но я не убегал от них – от волны не убежишь, я хорошо знаю это по своему многолетнему опыту. Я под них подныривал, и вода обтекала меня быстрыми приятно щекочущими струйками, не увлекая за собой.
Главное правило купания в штормовом море – держаться подальше от берега. Но когда-то все равно надо выходить, и вот тут уж требуются и расчет, и сноровка. Раз меня опрокинуло, но только раз, и это было совсем не то, когда опрокинули на велосипеде собаки. Я поднялся. Я отряхнулся – сам теперь как собака. Я снова ринулся в спасительную глубину, чтобы отдышаться, отфыркаться, набраться сил для новой попытки. Мне было весело. Я верил в себя. Хоть что-то да унаследовал от своей отважной матушки, которая в восемь лет ныряла с пятиметровой вышки, оглашая пляж криком «Полундра!» Да еще, по семейному преданию, приспускала на лету трусики.
Последний раз мы разговаривали с ней 16 февраля 2007 года – в этот день ей исполнилось восемьдесят пять. «Сынок! – кричала она в телефонную трубку звонким – как и двадцать, и тридцать, и сорок лет назад – голосом. – Я чувствую себя прекрасно. Занимаюсь йогой. Ем злаки… Читаю без очков Евтушенко – как он там? Передавай ему привет – помнишь, как мы встретились с ним в Доме литераторов?»
Ровно три года назад, в феврале 2004-го, в одночасье умер от водки ее младший сын, мой единоутробный брат Саша, двадцать пять лет из отпущенных ему пятидесяти проведший в тюрьме. Я спросил, как его сын Ванечка, ее внук, которого она, по сути, вырастила, как бабушка вырастила меня. «Сидит, сволочь, – ответила мама, теперь, правда, не так звонко. – За мобильники… Мобильники таскал, гад такой».
Это было для меня новостью, хотя, признаться, не столь уж ошеломляющей. Ждал чего-то подобного… Бессознательно – гнал эти мысли, а уж вслух тем более не говорил, боясь накаркать, – но ждал. Три года дали, вторая, оказывается, судимость – первую она от меня скрыла.
Словно злой рок какой не оставляет мою горемычную родню, я чувствую это по себе. Отец и отчим, мать и брат, дядя и племянник – все они в свой час побывали там. А чувствую по себе, потому что разве могу считать себя человеком свободным? Или не рок это, а так и не искупленный грех деда-чекиста, которым я в детстве так гордился и о котором поведал, рассказав все как есть, на этих страницах? Но разве это искупление?
Надежда Мандельштам писала во «Второй книге», что «чувство греховности – основное богатство человека», но ко мне эта формула не относится. Глубоко веровавшая Надежда Яковлевна сопрягала с греховностью покаяние, которое, знала она, «обретает неповторимые и яркие слова», – мне таких слов взять неоткуда.
Среди старых бумаг, которые я все перекопал, пока год за годом наращивал настоящую хронику, наткнулся на свою давнюю, 64-го года, запись. «Приснилось, будто когда-то, давно уже, убил человека, спрятал труп то ли в подвале, то ли на чердаке нашего симферопольского дома, и вот теперь приходят арестовывать меня. Приснилось не в первый раз, уже бывало, и вот опять. И опять тот же страх». Но страх, уточняю дальше, не наказания – страх разоблачения.
Теперь это прошло. Или, во всяком случае, сильно притупилось, особенно когда начал эту книгу. Лучший способ избавиться от страха разоблачения – разоблачить себя самому.
А книгу начал 14 марта, в день рождения Ксюши. Через год, меньше чем через год, 16 января 2006-го мы проводили ее с мужем в Лос-Анджелес. С мужем и с их пока еще не рожденной дочерью, моей внучкой. Второй внучкой…
До ее появления на свет в калифорнийском госпитале оставалось три месяца, и за эти три месяца мы с женой стали специалистами по беременности. Обложившись энциклопедиями, медицинскими справочниками и пособиями для будущих родителей, часами висели на телефоне, благо связь с Америкой нынче дешевле, нежели с подмосковной Электросталью. Надо только знать, какую покупать карточку… Сперва – специалистами по беременности, потом, само собой, по грудному вскармливанию, по детским болезням, по переводу фунтов и унций в привычные нам граммы: в Америке детей взвешивают на весах с английской системой мер.
Начал книгу в день рождения дочери, закончиваю в день рождения внучки: Софье Романовне исполнился год. А за некоторое время до этого, 17 февраля 2007-го (вот и добрались мы до пятидесятого года моего пребывания в раю), в субботу, президент Путин принимал в Кремле группу молодых писателей. Среди них были и авторы «Нового мира», в том числе живущий в Уфе Игорь Савельев. Накануне он зашел в редакцию, проникновенно, с открытой, почти детской улыбкой поблагодарил за повесть, которую мы только что напечатали – в январском номере.
Это его вторая публикация в нашем журнале. Первая – «Бледный город» – появилась в 2004-м, когда автор был еще студентом. Обе повести редактировал я, получив от автора «добро» на то, чтобы не согласовывать с ним правку. «Я доверяю вам, Руслан Тимофеевич». Доверием этим, мне кажется, я не злоупотребил.
Мы выпили в редакции чаю, я спросил, как идет работа над новой вещью и что привело его в Москву. «Да так, – ответил он со своей милой улыбкой. – Личные дела». А на другой день я увидел по телевизору, как он – с той же очаровательной улыбкой – толкует президенту о проблемах молодой литературы. Ради этой встречи, стало быть, и вызвали из Уфы – какие уж тут личные дела! Но, как ни «доверяю вам, Руслан Тимофеевич», на всякий случай язычок придержу.
Так нынче входят в рай… Но пусть лучше они, молодые и дерзкие, улыбчивые и хмурые, стеснительные и напористые, расскажут об этом сами. У них свой язык, нам недоступный (не всегда доступный), и потому спорить или соглашаться они будут друг с другом, но никак не с нами. Мы им неинтересны. Спокойно глядят поверх наших голов, не удостаивая нас даже враждою. Вот я и говорю: придет час, и они расскажут обо всем сами. Что же касается меня, то я как литератор уже отжил.
