Владимир Карпов - Судьба разведчика
* * *
Все вечера до следующего занятия Василий читал рассказы Паустовского. Почему-то охватывало волнение при этом. Обдавало приятным теплом голову и щёки. Дыхание становилось глубоким и учащенным, какое бывает при чувстве радости. А вроде бы пишет о самых обычных вещах. Вот «Дождливый рассвет». Ничего вообще не происходит. Но как эта непогода гармонирует с чувствами и судьбой людей, живущих в рассказе. Они становятся по-настоящему родными, хочется, чтобы они были счастливыми. Но охватывает грусть — все уже в прошлом, непоправимо, и в то же время радостно: все-таки это было. Родниковая чистота языка, нежность и доброжелательность к людям.
Перечитал ещё и ещё этот рассказ, и каждый раз все то же взволнованное сопереживание, все новые краски, покоряющая акварельная нежность, неповторимость русской природы. Любовь к ней, счастье обладания этими бесценными богатствами жизни. А всего-то разговор идет о сереньком дождливом дне, который, казалось бы, не дает материала для создания живописной картины.
Ромашкин каждый раз с нетерпением ждал новой встречи с Константином Георгиевичем, этим удивительным, загадочным человеком в своей творческой исключительности. Он казался Василию пришельцем из золотого девятнадцатого века нашей литературы, который пожил там вместе с Гоголем, Толстым, Тургеневым и принес в своих книгах тепло и элегантность их творчества.
Задание Паустовского исполнили все. Он ожидал увидеть проявление индивидуальности каждого. Не получилось. У всех были одинаковые громы, сверкающие молнии, ливневые потоки или водяные космы и занавеси. Прочитал и Ромашкин свое творение на двух страницах. Он очень старался написать «под Паустовского», придумывал детали, смешивал краски, не жалел и белых огней для молний.
Константин Георгиевич выслушал всех, делал пометки на бумаге. Улыбнулся, иронично сказал:
— Прежде всего, вы обнаружили невнимательность. Я просил описать начало грозы, а у вас целые бури, громы и молнии, раздирающие небеса. Это уже не начало, а разгул стихии, — помедлил, раскурил погасшую папиросу, размышляя, сказал: — Надо найти нечто такое, что характерно именно для предгрозья, если стоит такая задача. Увидеть то, что видят одни и не видят другие. Удивить читателя, чтобы он ощутил, узнал и поразился: как же точно, как же похоже! Это должно быть не на нескольких страницах, а коротко, емко. Всего несколько фраз. Ну, например, так, — опять подумал, отвел руку с папиросой в сторону. — С темного неба упали несколько тяжелых капель на обрывок газеты. Запахло пылью, — помолчал и пояснил: — надо помнить о всех ощущениях человека, они создают сопереживание и узнаваемость. Почему тяжелые капли? Потому что, как мы задумали, приближается гроза, а не мелкий нудный дождичек. Почему на газету? Потому что вызывает слуховое ощущение. Я не говорю о самом звуке, читатель сам по своему опыту дорисует это звуковое ощущение. Почему запахло пылью? Потому что именно так и бывает, это моя наблюдательность, она сразу всколыхнет в читателе и его наблюдательность, которой он не пользуется, а теперь, сопереживая, воскликнет: как похоже! И ваша цель достигнута, начало, именно начало, вы нарисовали, читатель подготовлен к дальнейшему восприятию, он верит вам. Для чего вам это нужно в дальнейшем повествовании, это другой вопрос. И так с каждой фразой, с каждым эпитетом — должна быть ювелирная работа по огранке, полировке, примерке и подгонке слов на соответствующее место.
Много ещё интересного говорил учитель. Ромашкин впитывал все это с наслаждением, будто продолжал читать книгу, так точно и наполнено была смыслом все, о чем говорил Паустовский.
В конце занятия студенты, уже привыкшие к своему наставнику, сами стали его расспрашивать.
— Константин Георгиевич, какое качество в человеке вы больше всего цените?
— Деликатность.
— А в писателе?
— Верность себе и дерзость…
— А самое отвратительное качество?
— Индюк.
— А у писателя?
— Подлость. Торговля талантом.
— Какой недостаток считаете простительным?
— Чрезмерное воображение.
— Напутствие-афоризм молодому писателю?
— "Останься прост, беседуя с царями. Останься честен, говоря с толпой".
Ромашкин тут же отметил для себя: Паустовский сам всю жизнь руководствуется этим пожеланием молодым. Он никогда не курил фимиам властям предержащим. Всегда был честен с народом, проявлял к людям величайшее уважение.
Паустовский и сам сказал по этому поводу:
— Настоящий писатель не должен иметь гибкий позвоночник: преклонение и угодничество с писательской профессией несовместимы. Объективность и правда — ваш постоянный маяк. Вы должны находиться на балконе, а все политические, бытовые свары и схватки — там, внизу. Вы все видите и описываете честно.
* * *
Ромашкин брал в библиотеке, перечитывал и как новые открывал «Кара-Бугаз», «Колхиду», «Черное море» и другое, с чего начинал Паустовский. Ну, а более поздние, зрелые творения вызывали у него восхищение и удивление — как можно так мастерски писать: «Судьба Шарля Лонсевиля», «Исаак Левитан», «Орест Кипренский», «Тарас Шевченко».
Наслаждаясь чтением, Василий думал: "Все это могло остаться для меня неведомым, как для сотен тысяч других, таких же как я, которые лежат в братских и одиночных могилах от Сталинграда до Берлина. Ваня Казаков, Костя Королевич, Сережа Коноплев, комиссар Гарбуз и другие однополчане потеряли не только жизнь, но и возможность насладиться многими радостями ее, в том числе и вот этим сладким замиранием, полетом души при чтении художественной литературы.
Это общение, невероятно интересная студенческая жизнь, появление новых друзей, горячие споры на творческих семинарах, вечеринки и выпивки по случаю получения кем-то гонорара — все это захлестнуло Василия. Он словно заново родился. Служба военная отошла на второй план, он ходил в свой штаб по обязанности, механически выполнял положенную работу. А вечером переодевался в гражданскую одежду и радостный мчался в свой дорогой Литинститут.
* * *
Я прощаюсь с читателями до следующей книги, события которой уже произошли. Их надо только описать. Я даже включил несколько фотографий из той предстоящей жизни Ромашкина и моей, авторской, которой я постоянно делюсь с Василием и с вами, уважаемые мои собеседники.
Москва — Переделкино — Голубицкая — Сочи
1970 — 2000 г.
