Татьяна Бобровникова - Цицерон
Так кончил жизнь Брут. Но вернемся к Цицерону. Как случилось, что он стал посылать армии в бой? Как стал он главой Республики?
Последняя защита ЦицеронаЦицерон тщетно призывал Брута к решительным действиям. Когда же тот захотел уехать, старый оратор не стал его удерживать. Он боялся, что Брут может пасть жертвой Антония. Сам Цицерон чувствовал, что надвигается страшное время. Он был уже стар. Он пережил две гражданские войны и три диктатуры. Сражаться он не мог. Он так устал и был так измучен! И вот он задумал провести последние дни в Греции, стране своей юности. Но он все колебался и никак не мог решиться уехать. В тоске бродил он по берегу моря. Дули противные ветры и не пускали его. И ему чудилось, что они, словно живые существа, удерживают его и просят: «Не уезжай!» (Fam., XII, 25, 3). И вот тут на пустынном морском берегу 17 августа 44 года встретился он с Брутом, который готовился взойти на корабль. То было печальное зрелище, говорит Цицерон. Брут был совсем один, унылый и печальный. Казалось, что не только люди, но берега и волны его оплакивают. Узнав, что Цицерон тоже задумал уехать, Брут был поражен. Он стал горячо доказывать, что оратор не должен покидать родину. Его долг немедленно вернуться и пробудить своими речами патриотизм римлян. Сделать это может один Цицерон. В письме к Атгику он даже горько жалуется на Цицерона, который малодушно решил бежать. Не он ли говорил, что сладка смерть за отчизну! И оратор решил вернуться. А Брут поехал в Грецию один.
Я думаю, однако, что Цицерон все равно не уехал бы. Не уехал, даже если бы не было ни встречи с Брутом, ни ветров. В страшные для Рима дни — когда создался Первый триумвират, когда готовилась гражданская война, — Цицерон всегда начинал с того, что объявлял, что уедет. Он говорил об этом так долго и настойчиво, что ученые Нового времени в праведном негодовании называют его жалким трусом, а в доказательство приводят его собственные слова. Но они как-то не замечают, что в решительный момент он всегда остается и идет навстречу буре. В первый раз он поплатился изгнанием и разрушением дома, во второй — полным разорением. Теперь настало время отдать жизнь. И Цицерон знал это. Объясняя Аттику, почему он возвращается, он говорит: «Человеку моих лет не следует отходить далеко от могилы» (Att, XVI, 1, 7). И они простились: Брут отправился в Грецию, Цицерон — к могиле.
Был последний день месяца августа, когда Цицерон подъехал к воротам Рима. Его всегда встречали с восторгом, всегда к нему выходили толпы народа. Но сегодня это было нечто особенное. На много миль по обеим сторонам дороги стояли тесными рядами люди. Их было столько, что приветствия заняли целый день (Plut Cic., 43). То, что услышал он в этот знойный день, его поразило. Гнетущий страх навис над городом. Всё трепетало перед Антонием. В сенат он входил с бандой вооруженных головорезов. Солдаты оцепляли здание. Повсюду были его шпионы. Через несколько дней оратор написал другу, что в Риме все подавлено оружием. Нет ни законов, ни судов, ни намека на гражданские права (Fam., X, 1, 1). На следующий день, 1 сентября, Антоний велел созвать сенат, чтобы воздать божеские почести убитому Цезарю.
Цицерон еще не имел плана действий, не собрал достаточно сведений, поэтому решил не ходить в сенат. Наутро он прислал Антонию письмо, где извинялся, что не может прийти, — он так устал от знойной дороги, что весь день вынужден провести в постели. Все знали, как слаб здоровьем Цицерон, и оправдание казалось весьма основательным. Но Антоний пришел в бешенство. Он выругался и велел солдатам силой притащить Цицерона. А если его не найдут, спалить его дом. Сенаторы стали униженно молить тирана не гневаться и простить больного старика. Но Антоний был неумолим. Только когда ему предложили большую сумму денег как залог, он смягчился (Plut. Cic., 43).
На другой день, 2 сентября, Цицерон явился в сенат. Антония не было, но сенат кишел его шпионами. Оратор поднялся и среди гробового молчания начал речь против Антония. «Таким образом, — говорит Буассье, — Цицерон кончил тем, чем начал. Два раза с промежутком в тридцать пять лет он выступил с протестом один, посреди всеобщего молчания, против страшной власти, не терпящей сопротивления»{74}. Действительно. Тридцать пять лет тому назад при диктаторе Сулле он один решился выступить против всесильного временщика Хризогона, чтобы спасти Росция Америнского. Сейчас он один решился выступить против всесильного временщика Антония, чтобы спасти Республику. Всю жизнь он защищал несчастных. Республика стала его последним клиентом. Он написал 14 речей против Антония. Назвал он их Филиппиками. Так назывались речи великого греческого оратора Демосфена, который боролся за свободу Афин против македонского царя Филиппа. Но речи Цицерона приобрели еще большую славу. С тех пор страстные обличения называют филиппиками. Эти речи мгновенно переписывали от руки, и они облетали империю. Весь мир, затаив дыхание, следил за этой неравной борьбой — тиран, вооруженный до зубов, и оратор, не имеющий ничего, кроме слова. Сам Брут, такой скупой на похвалы, был потрясен. «Не знаю, чему больше восхищаться — твоему мужеству или таланту», — писал он (Ad Brut., II, 3).
Когда-то Цицерон говорил, что человеческое слово всесильно: оно может выбить нож из рук убийцы, оно может оживить камни, как песнь Орфея. И вдруг такое чудо случилось в его жизни. Рим обратился к нему. Антоний, всесильный Антоний бежал!.. Цицерон стал во главе Республики, которая напоминала корабль в страшную бурю. Но он ни на минуту не обольщался. Он прекрасно знал, что это не победа. Против них шли легионы Антония и Лепида. Армии надо было противопоставить только армию. А ее-то Цицерон и не имел. Брут был далеко. И Цицерон нашел войско. Децим с легионами находился в Галлии. Ценой огромных трудов оратору удалось поднять его и побудить на борьбу с Антонием. Кроме того, на стороне Республики были Октавиан и консулы Гирций и Панса. Ежедневно Цицерон произносил пламенные речи, преодолевая трусость сената и переменчивость народа. Рим теперь горел одним желанием — биться за свободу с ним, со своим вождем. Так Цицерон поднял настоящую народную войну против тирана. Энтузиазм был такой, какого и вообразить себе было невозможно несколько лет назад. Молодежь становилась в очередь, записываясь добровольцами. Поставщики не брали денег за доставленные припасы, оружейники Рима работали даром, общины вносили пожертвования, марруцинские горцы объявили, что будут считать бесчестными тех, кто не пойдет на защиту свободы. Цицерон говорил:
— Мы переживаем критический момент, борьба идет за свободу. Нам нужно победить, квириты, и я верю, что мы добьемся победы своим единодушием и преданностью делу. Иначе все, что угодно, но не рабство. Другие народы могут сносить неволю, римский народ может быть только свободным (Phil., VI, 7).
