Александр Керенский - Россия на историческом повороте: Мемуары
В тот период пункт 6 звучал определенно и однозначно. Он рассматривал Россию как единое целое, такой, какой она была на момент захвата власти большевиками, за исключением Польши, независимость которой в полном соответствии с волей общественности России была провозглашена Временным правительством. Независимость Польши была также признана странами Антанты и Соединенными Штатами и поэтому вопрос о Польше президент Вильсон рассматривал отдельно, в пункте 13-м.
Лишь много лет спустя, ознакомившись с комментариями к пункту 6, составленными по просьбе президента в сентябре 1918 года, я в полной мере осознал, что пункт 13, по существу, подразумевал признание всех территорий, отторгнутых от России в результате Брест-Литовского соглашения.
Таким образом, своим комментарием президент Вильсон заложил под англо-французское соглашение полностью демократическое основание — право народов на самоопределение — и тем самым, быть может, не желая того, оправдывал территориальные притязания германских экстремистов в Брест-Литовске. По сути дела, немцы скрупулезно осуществляли именно ту программу, которая навязывалась Колчаку в обмен на его признание.
В своем ответе на ноту «Большой пятерки» Колчак признал независимость Польши, которую ранее уже провозгласило Временное правительство. Для решения всех других вопросов он соглашался на арбитраж Лиги Наций, однако подчеркивал:
«Российское правительство полагает, однако, что окончательное одобрение любых решений, сделанных от имени России, будет вынесено Учредительным собранием. Ни сегодня, ни в будущем Россия не может быть ничем иным, кроме демократического государства, в котором все вопросы, касающиеся территориальных границ и внешних отношений, должны подлежать утверждению представительного учреждения, как естественное выражение суверенитета народа».
Следует признать, что в ответе Колчака не содержалось положений, неприемлемых для западных держав; не было в нем ни малейшего намека и на «русский империализм» или на желание восстановить прежнюю централизованную власть. Единственная оговорка, которую сделал Колчак, сводилась к тому, что окончательное решение всех территориальных проблем, касающихся России, должно быть утверждено свободным волеизъявлением народа, и с демократической точки зрения эта оговорка была полностью обоснованной.
Тем не менее предстоящие переговоры между правительством России и новыми государствами при участии Лиги Наций не представляли в тот период интереса для «Большой пятерки». Единственное, что им требовалось, это признание Колчаком новых государств и его согласие не вмешиваться в прямые отношения между державами «Большой пятерки» и возникшими де-факто правительствами этих стран. Таких обязательств взято не было.
На письмо Колчака последовал краткий ответ. В нем говорилось, что «Совет пяти» приветствует тональность его послания, в котором, по мнению Совета, «выражено глубокое стремление к свободе, самостоятельности и миру для русского народа».
При помощи этой изящной дипломатической формулировки была сразу же «решена» проблема признания Колчака в качестве законного правителя России.
Очевидно, что к власти Колчак пришел не без помощи бывших российских союзников, но он ни в коем случае не был их наймитом, что бы о нем не говорили большевики. Он был истинным патриотом России, который твердо верил, что может возродить былую мощь отечества. Исходя из этого убеждения, он и отказался подписаться под требованиями «Большой пятерки», расстроив тем самым их планы расчленения России.
Мир, ставший продолжением войныВскоре после моего приезда на Запад в 1918 году я убедился, что и руководители западной демократии, и рядовые граждане, и даже социалисты слишком упрощенно понимают суть большевистской революции. Они были уверены и даже старались убедить и меня в этом, что то крушение демократической системы, которое произошло в России, на Западе произойти никогда не может. Они рассматривали беспрецедентную российскую катастрофу как «событие сугубо местного значения», которое стало логическим следствием истории русского народа, никогда не знавшего свободы и даже не понимавшего ее сути.
До сих пор помню разговор, который состоялся у меня во время приезда в Берлин в 1923 году с хорошо известным экономистом Гильфердингом.[318] Речь зашла о русской революции, и, послушав меня несколько минут, Гильфердинг неожиданно воскликнул: «Но как же могло случиться, что вы потеряли власть, держа ее в своих руках? Здесь такое невозможно!» Видимо, почувствовав бестактность своих слов и не желая обидеть меня, он тут же примирительным тоном добавил: «Но так или иначе, а русские неспособны жить в условиях свободы».
Одиннадцатью годами позже он оказался в Париже на положении эмигранта, ничуть не лучшем, чем у меня. И тогда из уст видного французского социалиста ему пришлось услышать в моем присутствии те же самые слова, на сей раз относившиеся к немцам.
Такого рода соперничество показалось мне детской забавой. Я хорошо знал подлинную историю России и подлинные факты восхождения к власти Ленина, и на моих глазах процесс политического и морального разложения, поразивший нашу страну, начал распространяться по всей Западной Европе.
Никто на Западе не имел достоверных сведений о том, что происходило в России после Октябрьского переворота. Однако доходившая из Москвы циничная и абсолютно лживая пропаганда, вызывая страх в правящих кругах Запада, производила магическое воздействие на рядовых граждан, к ней жадно прислушивались солдаты, рабочие, крестьяне, а также левые социалисты и представители радикальной интеллигенции. Им хотелось верить этой пропаганде, ибо они жаждали позабыть прошлое. Они тянулись к ней, потому что что-то похожее сулили им их собственные правительства в 1914 году, и теперь они поняли, что в их странах никаких существенных социальных перемен не предвидится.
Конечно же оптимисты тут же нашли весьма простое объяснение этим зловещим симптомам начавшегося духовного разложения: после всякой длительной и опустошительной войны люди не сразу возвращаются к будням мирной жизни, а переходный период всегда сопровождается политическими и социальными потрясениями.
Однако я не мог разделять столь оптимистического отношения к последствиям войны, в которой приняло участие все взрослое мужское население, войны, в которой погибли миллионы людей, а миллионы других были выбиты из привычной колеи и превратились в бездомных бродяг, войны, прецедента которой, цо сути дела, не было в мировой истории.
