Александр Етоев - Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта
Конечно же, показал — ради этого и задумывались романы.
Но читателю — простому читателю — у представителей Нового человечества не хватало главного — человечности. Человечность в художественном произведении изображается простыми словами. И с улыбкой — это обязательное условие. Скупость на простые слова («Я ворочаю словами, как глыбами») — основная беда Ефремова, простоте он предпочитал красивость. Оттого в его романах, как в храме, герои не живут, а священнодействуют.
В рассказе о поездке в Москву — замечательном самим по себе — более всего меня поразил вопрос, который задал Ефремов юному таежному гостю. «Чем кончается „Анна Каренина“?» Тут я снимаю шляпу перед строителем стеклянных городов будущего. Получается, что не утопией единой был жив человек Ефремов. Кольцо Миров — штука важная, несомненно, но есть в жизни и такое явление как визгливая жена Левина. И неизвестно, что в литературе важнее — строительство прозрачных миров или темная душа человека, живущая не по Аристотелевым законам.
Все-таки я, кажется, понял, в чем смысл сравнения Бориса Стругацкого.
Тривиальность Ефремова как писателя ничто в сравнении с нетрадиционностью его мысли. Мысль Ефремова опережает слова, он вне рамок, ограничивающих свободу мысли.
Так же и писатель Прашкевич больше своей фантастики. Больше жанра с его условностями и традициями.
Как Ефремов преодолел состояние, в котором пребывала фантастика, заменив вертикалью горизонталь, так Прашкевич преодолел сам жанр, вырвался за его границы, обменял провинциальное прозябание на прописку в открытом мире.
На этой высокопарной ноте временно ставлю точку. Теперь пусть Володя Ларионов задает свои ответственные вопросы.
Владимир Ларионов — Геннадий Прашкевич
Беседа вторая: 1958–1965. Академгородок
Мне говорят:
— Успокойся, поэт,
Обидами полон белый свет.
Но кто же увидит, что в сердце моём
Дева-Обида играет копьём?
Окончив школу, Прашкевич приехал в новосибирский Академгородок, где по рекомендации академика Д. И. Щербакова его взяли на работу в лабораторию палеонтологии палеозоя Института геологии и геофизики Сибирского отделения АН СССР. Именно в Академгородке Геннадий обрел замечательных друзей — людей «одной с ним крови», со схожим мировоззрением. А в начале 1961-го молодые сотрудники Института геологии (в числе главных инициаторов — Геннадий Прашкевич) организовали совместно со студентами Новосибирского государственного университета собственное литературное объединение.
Итак, ты — в Новосибирске…
Я приехал в Новосибирск осенью 1958 года.
И начал работать лаборантом в Институте геологии и геофизики.
Тут же, к чрезвычайному моему изумлению, выяснилось, что крупнейший знаток железорудных месторождений Сибири геолог Геннадий Львович Поспелов, который, собственно, устраивал меня на работу, был не только ученым, но и поэтом. «Разве удел у юности — старость? Разве удел у старости — смерть?» Это из его стихов. Они мне нравились.
Оставаясь на ночные дежурства в здании на улице Советской в самом центре Новосибирска, где некоторое время размещались многие будущие научные институты, я вчитывался в удивительные собрания будущей объединенной библиотеки СО РАН. Подозреваю, что именно в те годы сформировался мой взгляд на мир. И этому способствовали не только проглоченные мною многочисленные научные работы Л. С. Берга, Вильяма К. Грегори, А. Съюорда, А. А. Борисяка, И. А. Ефремова, И. И. Шмальгаузена, Д. И. Щербакова и многих других замечательных ученых, но и стихи, стихи! Встречаясь с Геннадием Львовичем (а какое-то время я даже жил у него), я узнавал много интересного о литературных течениях начала века, особенно о футуристах и конструктивистах, с юности близких широкому сердцу Геннадия Львовича. Я остро чувствовал, что где-то рядом должны находиться и мои ровесники, воспринимающие мир так же, как я.
И не ошибся.
Они, конечно, нашлись.
И (уже в Академгородке) мы стали собираться в комнате местного комитета СО АН.
В этой прокуренной (а курили все) комнате Володя Захаров (будущий знаменитый физик) читал стихи свои и любимого им Владимира Луговского. Слава Журавель захлебывался ритмами есенинского «Пугачова». Валера Щеглов завывал Мандельштамом. У Нины Греховой, поэтессы, приезжавшей на «среды» из традиционно консервативного Новосибирска, круглились глаза. Возможно, в то время в Новосибирске наше объединение было единственным местом, где можно было услышать прочитанные вслух строфы Зинаиды Гиппиус или Михаила Кузмина, Велимира Хлебникова или Николая Гумилева…
А правда, что тебя за чрезмерное увлечение Гумилёвым прозвали Изысканным жирафом? Интересная эволюция в будущее: от Изысканного жирафа к Белому мамонту.
Гумилева я обожал. В нем пересекались многие мои интересы — от поэзии до географии. Гумилева я тогда читал везде. Даже на улице прохожим — с бетонной тумбы на углу Обводной и Морского проспекта. Гумилев открывал для меня мир не только во времени, как это чаще всего бывает, но и в пространстве. А мне пространства тогда уже не хватало…
Поэтические «среды» Академгородка были островками опасного свободомыслия, которое не могло, конечно, остаться безнаказанным даже во время относительной политической оттепели начала 60-х…
Разумеется. Нам же было по двадцать — в среднем. И мы вовсе не задумывались о какой-то там «природе» творчества. Мы просто знали: все должно быть так, как нам кажется. «Слова, а еще в большей степени предикативы» (Ст. Лем) волновали нас тем, что именно из них можно сложить в данный момент времени. По крайней мере, у меня было так. А торжествующее ощущение того, что у нас действительно многое получается, не могло не привести к крамольной для тех времен мысли о собственном литературном альманахе. Это ли не ответ тем, кто делит людей на «физиков» и «лириков»?! С моим другом Володей Горбенко мы даже написали письмо Анне Андреевне Ахматовой — попросили ее дать стихи в наш будущий альманах. Нам это казалось в высшей степени естественным…
Позже Лидия Чуковская напишет о последствиях этого неосмотрительного шага в своих «Записках об Ахматовой», упомянув в них и письмо из Новосибирска «от двух мальчиков, готовых отдать жизнь за Анну Андреевну», и юного Гену. Поскольку отправители письма не знали почтового адреса Ахматовой, оно было послано в Ленинград через редакцию «Литературной газеты» и, разумеется, вскрыто и перлюстрировано компетентными товарищами…
