Юрий Софиев - Синий дым

Пустынный пляж. В предвидении ночи
Бесшумно, низко филин пролетел.
Кусты и камни абрисом неточным
В сгущающейся тонут темноте.

Пора идти к белеющей палатке
В весёлом кипарисовом леске.
Над ним колеблется струёю шаткой
Дым от костра, горящем на песке.

Я знаю, милый друг, что мы устали
И что живое сердце не гранит.
Суровой нежностью,
Глухой печалью
Трепещут наши считанные дни.

Но вопреки всему ещё не хочешь
Ни успокоиться, ни отдохнуть!
У края надвигающейся ночи
Большими странствиями дышит грудь!

Уж якоря сверкнули мокрой сталью
И цепь медлительно ползёт в лета!
Так в радости, надежде и печали
Встаёт последний жизненный этап.

Взаимоотношенья наши
Тяжёлой душат полнотой.
Он и любезен мне, и страшен
Многовековой глубиной.

От времени и ветра смуглый,
Любое сердце расточит.
Здесь каждый камень, каждый угол
Бросает, будит и палит.

И вечером, когда улягусь,
Покой мой неосуществим.
Колдует он — подобно магу —
Колдует за окном моим.

И рыжий тяготеет свод.
И пробегающее пенье
По лунной комнате, и вот —
— О, детское почти смятенье —

Врывается, — его ль впущу?
— Лоснящиеся кони в мыле,
Сто барабанщиков забили
Тревогу. В клочья чувства, ум. —
Огромный и растущий шум
Бегущих в ночь автомобилей.

Косяк оконной рамы и портьеры.
Сереет щель — неясна и узка —
Протяжный гул идёт издалека.
Кто угрожает: город иль химеры?

Ты рядом дышишь ровно и тепло.
Какая непомерная тревога —
Беречь тебя, пока не рассвело,
От произвола дьявола и Бога.

Вот арок стрельчатых легчайший взлёт.
И лепится под черепицей город.
История медлительно течёт
У каменного корабля — Собора.

…Бьёт мерно молоток, крошит резцом,
И трудится с искусством и любовью
Простой, упорный в малом и большом,
Безвестный каменщик Средневековья.

В суровой бедности он жизнь влачит,
Он дышит едкой известью и пылью,
Не чувствует — и мы не отличим —
За огрубелыми плечами крылья.

А, высунув язык, на мир глядит
Холодное и злое изваянье,
Которое подтачивает, тлит
Любовью созидаемое знанье.

Но вопреки ему, и вопреки всему,
На шаткие леса упрямый мастер
Взойдёт, чтоб воплотить, чрез ночь и тьму,
Земное человеческое счастье.

На ярко-красном полотне заката
Огромный лебедь, чёрный и крылатый.
На утрамбованной площадке дети…
И мы с тобой играли в игры эти.

И мы… но, Боже мой, летят столетья,
Тысячелетья и милльоны лет!
И вот опять усталость и рассвет,
И на закате — чёрной тушью — ветви…

Послушайте, ведь в тридцать с лишним лет
Нас по-иному греет жизни свет.
И ты, мой друг, к таким же дням придёшь —
Печаль существования поймёшь.

И вот ещё, ещё одна строка,
За ней идут придуманные строчки.
И три спасительные ставит точки
Неудовлетворённая рука.

Уйти, забыть, рассеять колдовство,
Но и немыслимо освобожденье.
Так напряжённо жить, в таком смятенье,
Так мучиться, не сделав ничего!

Нас тешит память — возвращая снова,
Далёкий друг, далёкие года.
И книжки со стихами Гумилёва,
Мной для тебя раскрытые тогда.

И (помнишь ли?) далёкие прогулки,
Наивно-деревенскую луну,
Ночной экспресс, сияющий и гулкий, —
Ворвавшийся в ночную тишину.

Ты помнишь ли? — (банальные вопросы!)
Но сердце грустно отвечает: «да»!
Следя за синей струйкой папиросы,
Тебя я возвращаю без труда.

И в суете подчёркнуто вокзальной —
(Ты тоже помнишь небольшой вокзал).
Сияют мне уже звездою дальней
Лукавые и синие глаза.

Чем сердце жило? Было чем согрето?
— Ты спрашиваешь. После стольких лет.
Простая вера мальчика кадета
Даёт исчерпывающий ответ.

Я никому не отдаю отчёта
В делах моих. Лишь совесть мне судья.
Мы честно бились. Ты — у пулемёта,
У жарких пушек честно бился я.

И вдруг встаёт за капитанской рубкой
Огромный мир — труда, нужды, беды.
В нас идолопоклончества следы
Стирает жизнь намоченною губкой.

Но были годы долгие нужны,
Чтобы иным, своим увидеть зреньем
Людское горе и людские сны,
На прошлое смотреть без сожаленья.

Враги — теперь товарищи и братья,
И те, кто были братьями в огне,
Как одинаково не близки мне!
Как подозрительны рукопожатья!

Но как спокойна совесть и тверда.
Свят этот путь скитаний и исканий,
Борьбы, сомнений, встреч и расставаний.
Путь жалости, свободы и труда.