Исаак Розенталь - Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время
Воспоминания Зиновьева в описании этого «крайне печального и тяжелого происшествия» более конкретны: Малиновский рассказал, как «нечаянно» убил на пароходе молодого парня, поссорившись с ним из-за девушки. Дело было ночью; выбросив тело убитого в воду, он присвоил его паспорт, и «стало быть, — заключал Зиновьев, — он вовсе не Малиновский». А чужой паспорт понадобился ему, чтобы избавиться от позора после суда за воровство. Выходит, что инцидент имел место после его освобождения из плоцкой тюрьмы, но до призыва в армию, где-то во второй половине 1901 г. Если это так, то судили его в 1900 г. «вовсе не как Малиновского». Однако в документах о судимости он проходит именно как Малиновский. Во-вторых, сам Зиновьев сопроводил свое изложение показаний рядом оговорок: «абсолютно не ручаюсь за версию, но, кажется, он говорил это»; возможно, он просто «у ехавшего пассажира украл его паспорт»; «или он Малиновский, но вот что-то у него в прошлом»[128]. В результате привлекательная конкретность описания оказывается мнимой, и эпизод приобретает крайне неопределенные очертания. Совпадает с тем, что есть в следственном деле 1914 г., лишь амурный мотив происшествия. Судя по всему, Зиновьев невольно присоединил к смутным воспоминаниям о следствии 1914 г. узнанное позже, в 1917 и 1918 гг., в частности, о воровстве и об осуждении за воровство.
Между тем о чужом паспорте Малиновский говорил Ленину и Зиновьеву еще до партийного расследования, на Пражской конференции в январе 1912 г. Ленину запомнилось, что речь шла о прошлом — «ему пришлось жить под чужим паспортом в связи с событиями 1905 года», а Зиновьеву — что Малиновский продолжает жить «нелегально», по «очень прочному паспорту» (показания 1917 г.)[129]. Согласно же рапорту Виссарионова об упомянутой выше беседе с Малиновским 30–31 октября 1912 г., тот изложил ему свой разговор с Лениным на Пражской конференции следующим образом: он рассказал Ленину, что «легализовался по чужому паспорту, что фамилия, которую он теперь носит, в действительности ему не принадлежит, и [то], что связано с ней и с первым носителем ее, ему неизвестно», а причиной как раз и послужило «тяжкое преступление». Своим откровенным рассказом он решил предупредить «возможность раскрытия перед партией этих сведений». По-видимому, дополнительно уже Виссарионову он сказал, что опознания кем-либо из земляков не опасается, так как порвал с родиной (с местом рождения) около 20 лет назад (имелся в виду отъезд в Варшаву)[130].
Выдвигалось предположение, что настоящая его фамилия, имя и отчество — Генрих Георгиевич Эвальд[131]. Скорей всего, это предположение возникло в связи с тем, что сразу после своего избрания депутатом Государственной думы Малиновский направился во Владимирскую губернию, в село Зуево, чтобы встретиться с также избранным в Думу Ф.Н.Самойловым, и по приезде предъявил годовой паспорт на имя томского мещанина Генриха Эрнестовича (!) Эйвальдта (!). Фамилия явно не польская. Дело в том, что паспорт этот был фальшивым, выданным Малиновскому накануне поездки в Московском охранном отделении, так как поездка осуществлялась конспиративно, по партийной линии, о чем Малиновский, конечно, сообщил своим хозяевам[132]. Соответствующий навык у него был: по чужому, но не фальшивому паспорту своего приятеля П.Сицинского он ездил на Пражскую конференцию.
С другой стороны, то, что Малиновский все-таки настоящая его фамилия, как будто бы явствует из упомянутых выше документальных данных о старшем его брате, имя, отчество и фамилия которого — Сигизмунд-Казимир Вацлавов Малиновский; родом он был, как и Роман, из Гостынского уезда Варшавской губернии. Вплоть до первой мировой войны Роман переписывался с братом. «…От Сигизмунда нет писем целый год», — сообщал он жене 12 декабря 1915 г.[133]. Правда, в записи поройинских показаний Малиновского есть несколько загадочная фраза: поступая в Казанский университет (напомним, это было в 1895 г.), Сигиз-мунд получил паспорт «на основании разных документов без справок по месту рождения. В книгах сказано: разыскивается». Значит ли это, что и Сигизмунд жил не под своей фамилией, что и он не Малиновский? Но как объяснить в таком случае совпадение данных в украденном у случайного попутчика паспорте Рома-па с данными в паспорте Сигизмунда? Или и кражу паспорта (даже если не было убийства) нужно отнести всецело на счет плохой памяти Зиновьева?
Партийное следствие в этой поистине фантасмагорической ситуации не разобралось. Приступая 15 (28) мая 1914 г. в Порой и не к первому допросу Малиновского, Ленин спросил прежде всего о его имени; Малиновский отвечать отказался до «поездки на место для проверки», с чем комиссия почему-то согласилась, решив сначала «выслушать все данные о семейном положении Р.Малиновского и затем потребовать объявления фамилии»[134]. Сама постановка этого вопроса в начале следствия, очевидно, была вызвана тем, что члены следственной комиссии Ленин и Зиновьев вспомнили сказанное Малиновским на Пражской конференции о проживании по чужому паспорту. Но, если судить по протоколам, а они велись очень подробно, комиссия к этой теме больше не возвращалась.
Последнее расследование должно было поставить все точки над і. Малиновский свои письменные показания, адресованные «Всероссийскому народному трибуналу РСФСР», начал с того момента биографии, когда он остался сиротой, и ничего не сказал на этот раз о том, где и в какой семье родился, а следователь, обвинитель и судьи не проявили к его происхождению ни малейшего интереса. Можно, однако, предположить, что, поскольку вопрос о настоящем имени вообще не был задан, они обратили внимание на те места в письменных и устных показаниях Малиновского, где давалась еще одна версия объяснения, по-видимому, их удовлетворившая.
Теперь он утверждал, что вся история с «тяжким преступлением» и с «чужим паспортом» — вымысел: на Пражской конференции «…я Ленину, Григорию, Каменеву создал легенду, что я нелегальный, что у меня есть преступление в молодости, которое может повредить делу»; эту легенду он придумал, когда Ленин заговорил с ним о возможности выдвинуть его кандидатуру на выборах в Государственную думу. Свой отказ он мотивировал тем, что принесет «вред себе и партии», но отказывался недостаточно решительно, «не настаивал» — отчасти потому, что это предложение оказалось для него неожиданным, отчасти потому, что оно было все же заманчивым. Именно нерешительность он ставил себе в вину как «сознательное преступление»: «…разве я за эту легенду боролся, разве я представил ее в таком виде, чтобы Ленин и Григорий не согласились на это…»[135] (то есть решили не выдвигать его кандидатуру).
