Реми Гурмон - Книга масок
Paris nocturne
C'est la mer; – calme plat. – Et la grande marée
Avec un grondement lointain s'est retirée…
Le flot va revenir se roulant dans son bruit.
Entendez-vous gratter les crabes de la nuit?
C'est le Styx asséché: le chiffonnier Diogène,
La lanterne à la main, s'en vient avec sans-gêne.
Le long du ruisseau noir, les poètes pervers Pêchent:
leur crâne creux leur sert de boîte à vers.
C'est le champ: pour glaner les impures charpies;
S'abat le vol tournant des hideuses harpies;
Le lapin de gouttière, à l'affût des rongeurs,
Fuit les fils de Bondy, nocturnes vendangeurs.
C'est la mort: la police gît. – En haut l'amour
Fait sa sieste, en tétant la viande d'un bras lourd
Où le baiser éteint laisse sa plaque rouge.
L'heure est seule. #coutez: pas un rêve ne bouge.
C'est la vie: écoutez, la source vive chante
L'éternelle chanson sur la tête gluante
D'un dieu marin tirant ses membres nus et verts
Sur le lit de la Morgue… et les yeux grands ouverts.
Paris diurne
Vois aux cieux le grand rond de cuivre rouge luire,
Immense casserole où le bon Dieu fait cuire
La manne, l'arlequin, l'éternel plat du jour:
C'est trempé de sueur et c'est trempé d'amour.
Les laridons en cercle attendent près du four,
On entend vaguement la chair rance bruire,
Et les soiffards aussi sont là, tendant leur buire,
Le marmiteux grelotte en attendant son tour.
Crois-tu que soleil frit donc pour tout le monde
Ces gras grallions grouillants qu'un torrent d'or inonde?
Non, le bouillon de chien tombe sur nous du ciel.
Eux sont sous le rayon et nous sous la gouttière.
A nous le pot au noir qui froidit sans lumière.
Notre substance à nous, c'est notre poche à fiel.
Париж ночной
Это – море; штиль, – прилив
с отдаленным шумом отхлынул;
сейчас опять нахлынет с рокотом.
Вы слышите, как скребутся ночные крабы?
Это высохший Стикс: тряпичник Диоген,
Держа фонарь, непринужденно ходит
вдоль черного ручья, поэты извращенные
там ловят рыбу, их череп служит им коробкой
для червей.
Это поле; чтобы подобрать отбросы тряпок,
кругами спускается рой ужасных гарпий,
источный кролик из засады грызунов
бежит воров, полночных виноградарей.
Это – смерть: полиция покоится. Вверху любовь
кейфует, тяжелую мясистость рук сося,
где поцелуй оставляет багровое пятно.
Слушайте: только время существует, сны недвижны.
Это – жизнь. Слушайте: поет живой источник
песнь бесконечную над липкой головой
морского бога, что потягивается голый и зеленый
На ложе Морга… широко раскрыв глаза.
Париж дневной
Ты видишь – на небе блестит большой круг
из красной меди?
То – кастрюля огромная, где Господь Бог
Варит манну, вечное очередное блюдо:
Отмочено в поту, отмочено в любви.
У печки в ожидании стоят кругами лакомки.
Смутно слышно, как мясо жирное шипит,
И мучимые жаждой протягивают свою посуду.
Заморыш, дрожа, ждет очереди.
Ты думаешь, для всех солнце жарит
Эту кучу жирных кусков, что заливает золотой поток?
Нет, бульон собачий на нас с неба льется.
Те – под лучами, а мы под водосточною трубою.
Нам лишь опасность, от которой в темноте мороз по коже,
А сущность наша – пузырь с желчью.
Родившись в Морле в 1845 году, Тристан Корбьер в 1875 приехал туда умереть от воспаления легких. Он был сыном (некоторые говорят племянником) Эдуарда Корбьера, писателя-мариниста, автора «Négrier»[74], страстная любовь которого к морю оказала сильное влияние на молодого поэта. Этот «Négrier» Эдуарда Корбьера, капитана дальнего плавания, довольно интересный роман, с изображением разных морских приключений. В главе четвертой, 1-ой части, под названием «Тюрьмы в Англии», имеются чрезвычайно любопытные подробности арестантских нравов, любви «corvettes»[75] и «les forts à bras»[76]. Изображена та среда, где, как говорит автор, «был только один пол». Предисловие к роману обнаруживает ум высокомерный, относящийся к публике с пренебрежением. Дайте этому уму больше таланта и нервности, и вы получите Тристана Корбьера.
Артюр Рембо
Жан-Никола-Артюр Рембо родился в Шарлевиле 20 октября 1854 г. С самого раннего детства он заявил себя несносным сорванцом. Его краткое пребывание в Париже относится к 1870-71 году. Он последовал за Верленом сначала в Англию, затем в Бельгию. После какого-то незначительного недоразумения, разлучившего их, Рембо объехал свет, занимался разнообразными ремеслами, служил солдатом в голландской армии, контролером стокгольмского цирка Loisset, антрепренером на острове Кипр, негоциантом в Харраре. Затем он очутился на мысе Гвардафуе в Африке, где один из друзей Витторио Пика видел его занимающемся продажей кож. Презирая все, что не относится к грубым наслаждениям и диким авантюрам буйной жизни, столь непохожий на всех других, он добровольно отказался в эти годы от поэзии. В его сборнике «Le Reliquaire»[77] не найдется ни одного подлинного стихотворения, написанного позднее 1873, хотя он умер только в конце 1891. Его ранние стихи слабы, но уже с 17 лет он начинает проявлять оригинальность. Творения Рембо останутся в литературе как явление в высшей степени достопримечательное. Часто он неясен, странен и нелеп. Без следа искренности, с характером женщины, злой и жестокой от природы, Рембо одарен одним из тех талантов, которые не нравятся, но интересуют нас. В сборнике его стихов имеются страницы, производящие впечатление красоты, той своеобразной красоты, которую можно почувствовать при виде типичного экземпляра жабы, покрытой бородавками, или ярко выраженного сифилиса, или Château Rouge[78] в 11 часов вечера. «Les pauvres à l'Eglise»[79] и «Les Premières Communions» – произведения далеко не обычные по своему богохульству и низости. «Les Assis»[80] и «Le Bateau ivre»[81] – вот где Рембо поистине превосходен. Я ничего не имею также против его «Oraison du soir»[82] и «Chercheuses de Poux»[83]. Как бы то ни было, это был не первый встречный в литературе. Гений облагораживает даже гнусность. Это был поэт. Некоторые из его стихов почти вошли в нашу обиходную речь:
С соизволения гелиотропов.
Строфы из «Bateau ivre» – истинная поэзия большого масштаба.
С тех пор купался я в морской поэме,
колеблющейся, полной звезд,
что поглощала зеленые лазури, куда порой,
как бледный и похищенный обломок,
утопленник задумчивый спускался,
где вдруг голубизну окрасив, как восторги,
как медленные под блестками дня размеры,
сильнейшие, чем алкоголь, и шире ваших лир, —
забродят горькие и рыжие полосы любви.
Вся поэма полна движения, как и прочие произведения Рембо. В его «Les Illuminations»[84] есть чудесный танец живота.
Жаль, что жизнь его, так мало известная, не была целиком истинной vita abscondita[85]. Все, что мы о ней знаем, внушает отвращение к тому, что мы могли бы еще узнать. Рембо похож на тех женщин, которые никогда не вызывают нашего удивления. Даже тогда, когда они находятся в публичном доме, они все же блюдут какой-то культ. Но нас возмущает, что он походил на любовницу страстную и ревнивую. Здесь мы имеем дело с аберрацией, которая, будучи в основе сентиментальною, действует на нас отталкивающим образом. Сенанкур, свободнее других писавший о любви, говорит о тех негармонических связях, в которых женщина падает до низкого положения самки. Тут приходится искать для нее названия в лексиконе самого грязного жаргона. «Есть исключительные положения, в которых наши желания порождают минутное опьянение. Совершенно вульгарным людям это можно простить. Можно махнуть на это рукой. Но что сказать о людях, для которых опьянение превращается в привычку, в привязанность? Падение могло быть случайным. Но то, что сопровождает акты человеческой грубости, не имеет характера неожиданности и потому является чем-то позорным. Если простой порыв, способный замутить нашу душу и отнять свободу, оставляет неизгладимый след, то какое отвращение должно внушить нам падение, совершаемое с полным хладнокровием! Вот интимные отношения, которые являются верхом бесчестия, несмываемым позором».
