Майкл Шелден - Черчилль. Молодой титан
Уинстона прямо-таки ослепляла элегантность дома лорда Роузбери и его бесценное собрание. Одна из картин особенно привлекала его внимание: «Вчера я пережил совершенно необъяснимое состояние перед картиной «Наполеон», — писал он Роузбери. — Возможно, это вызвано его личностью, однако я вдруг испытал такое чувство, словно бы украдкой заглянул в кабинет, где он работал и вышел незадолго до моего появления только потому, что не желал быть увиденным».
Что неудивительно — ведь Черчилль лепил в своем воображении образ Наполеона, основываясь на чтении книг, поэтому он был буквально ошеломлен, когда вдруг его герой — полный жизни — взглянул на него с полотна Жака-Луи Давида «Император Наполеон в кабинете Тюильри». Картина была написана за три года до Ватерлоо. Роузбери купил ее в 1880-е годы после необыкновенно удачной женитьбы на наследнице Ротшильда, что дало ему возможность приобретать любые ценные произведения искусства, какие вздумается.
Было известно, что Роузбери репетировал выступления, стоя перед этим и перед другим портретом — даже превосходящим его размерами — «Джордж Вашингтон» кисти Гилберта Стюарта (правда, назывался он «Портрет землевладельца»). «Он использовал их в качестве хорового сопровождения», — подшучивали члены семьи. Описание того магического действия, что испытал Черчилль перед портретом Наполеона, вызвало в свою очередь искреннее и чистосердечное (что ему было вовсе не свойственно) признание самого Роузбери: «Иной раз, — ответил политик, — мне кажется, что он настолько живой, что вот-вот шагнет с картины».
Похоже, Черчилль надеялся, что поездки в особняк Роузбери и в замок Бленхейм вдохновят хулиганов на более серьезные поступки и дела. Однако его друзья рассматривали такие выезды за город как развлечение и отнюдь не намеревались что-то менять в жизни. Они совершенно не разделяли его страстного увлечения великими личностями. И тем более у них не было ни малейшего желания, собравшись «могучей кучкой», обрушиться на самоуверенных лидеров партии тори.
В любом случае, лорда Солсбери нисколько не волновало наличие такой группы молодежи. Более того, он вообще не принимал их всерьез, потому что знал: никакой реальной опасности хулиганы не представляют. Наверное, по той причине, что слишком хорошо знал своего сына. По мнению Йэна Малкольма, этот премьер-министр выбрал чрезвычайно верный способ реагировать и освещать деятельность хулиганов. Высмеивая их, он предложил переименовать группу: «Хулиганы — вдогонку за младшим сыном». Новое определение сразу прилипло, что давало повод многим тори воспринимать группу как объект для насмешек. Черчилль пытался сохранить хорошие отношения с экстравагантным Хью даже после того, как хулиганы распались и каждый пошел своим путем. Но в течение года, когда группа собиралась особенно часто, Уинстона огорчало стремление друзей праздно проводить время и тратить его на пустяки. Дилетант в политике, Хью был в восторге, когда в разговоре возникал какой-то сложный, запутанный вопрос, требующий рассмотрения с нескольких точек зрения, — ему казалось, что только он в состоянии понять его. На полном серьезе, — примерно как другие рассуждали о войне и мире, — он со всей страстью обрушивался на тех, кто выдвигал постановление, позволяющее вдовцу жениться на сестре жены. Даже тридцать лет спустя Черчилль недоуменно качал головой, вспоминая, сколь яростно сопротивлялся этому параграфу Хью, за что получил грубоватый титул: «Билль о женитьбе на сестре усопшей». (Этот вопрос обсуждался так долго, что Гилберт и Салливан даже придумали забавную рифму к законопроекту: «Он прибьет в сосновой роще Билль о женитьбе на сестре усопшей».)
* * *Весной 1901 года, когда холостяк Хью развивал бурную деятельность, предупреждая палату общин о вредоносности законопроекта, разрешающего вдовцам жениться на сестрах покойной жены, что превратит священный институт брака в племенную ферму, Уинстон готовился к штурму одного из важнейших пунктов законодательства, взяв на вооружение слова лорда Байрона: «Я родился оппозиционером». Черчилль был готов повторить драматическую судьбу своего кумира. И он намеревался продемонстрировать Солсбери и другим, что не собирается оставаться в рядах «заднескамеечников» (рядовых членов парламента) — место, которое ему отводили.
Суть вопроса заключалась в том, как правительство намеревается реформировать армию, авторитет которой сильно поколебался в результате многочисленных поражений в Бурской войне. Все сознавали, что реорганизация необходима и что для этого необходимо уволить некомпетентных офицеров и отменить устаревшие нормы. Как позже заметил Герберт Уэллс: «Нашу империю под насмешливое улюлюканье всего мира едва не разбила горстка фермеров — и отголоски тех событий мы ощущаем и по сей день. И начинаем задаваться вопросами…».
К тому моменту, когда в мае 1902 года наконец-то было подготовлено мирное соглашение, война «Вечернего чая» — как ее вначале именовали, считая, что она закончится быстро, унесла двадцать две тысячи солдатских жизней.
Ошибки излишне самоуверенных политиков и еще более самоуверенных военных на всех уровнях стали причиной того, что война затянулась надолго. Что и вызывало стремление Черчилля объяснить, насколько война была «бесславна в своем проведении и отвратительна по результатам». Командование, прославившееся в «малых войнах» королевы Виктории десятилетиями ранее, оказалось неспособным осознать, насколько армия плохо подготовлена к ведению войны в новых условиях, когда она столкнулась с новыми видами оружия и непривычной тактикой, применяемой бурами. Генерал сэр Редверс Буллер совершил так много ошибок на начальном этапе, что, став олицетворением полной некомпетентности высших чинов, получил едко-насмешливое прозвище «сэр Реверс Буллер» (Sir Reverse Buller, то есть «сэр Неудача Буллер»). Во время одной из скучных перепалок в парламенте относительно того, сколько лошадей и мулов было отправлено войскам в Южную Африку, ирландский член парламента Тим Хили отрезвил многих, развеяв их иллюзии, когда, поднявшись, задал вопрос министру: «А разве достопочтенный джентльмен не получал сводки о том, сколько ослов отправлено в Южную Африку?»
Черчилль осознал, что правительственный план реформы армии — всего лишь пышный и разорительный маскарад, только видимость преобразований, что и сумел показать в своем выступлении на прениях в палате общин. Это было часовое выступление — самое блестящее в его карьере — мощное, конкретное и прозорливое. Он выступал так, словно был закаленным в дискуссиях ветераном, а не новичком, который перешел порог здания всего год назад. И речь шла об экспедиционных силах, которые предполагалось выставить для противодействия угрозе со стороны какой-либо враждебной державы в Европе. Правительственные чиновники предполагали, что эти войска в течение нескольких дней смогут нанести молниеносные и внезапные удары по противнику, а затем с триумфом возвратиться назад. Черчилль считал, что планируемые силы окажутся слишком малочисленными, чтобы быть эффективными.
