Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон
ПРОРАММА ЗАВОЕВАНИЯ МИРА ЕВРЕЯМИ
«Отсюда всё пошло», как сказал по другому поводу Наум Коржавин. Не всё, конечно, но многое пошло отсюда.
Не думал я, что Крушеван займёт так много места, но без того нельзя бы было понять, отчего упомянул его мой прадед и отчего именно так помянул. Я это поясню примером. Вот, если б, скажем, Макашов, наш люмпен-генерал, по какой-то причине вдруг выразился бы так, что, мол, 6-я Дума, в которой он, так вышло, заседал, ещё «ненастоящая», то тут как раз и был бы случай, когда любой приличный человек «на этот раз» с ним мог бы согласиться.
Да, не к добру я люмпен-Макашова помянул: ведь в Думу 2003 года он опять всосался. Как будто где канализацию прорвало!
Итак, речь шла у нас о Второй Думе начала ХХ века, и значит, потребуется несколько штрихов к тому, что было раньше.
Понятно, что раньше была Первая, там тоже пели все один мотив: «Правительство в отставку!» Ну а ещё раньше был Пятый год. Владимир Семёнович, как зрелый муж и отец семейства, в драку не лез, у него была своя общественная стезя — земская. Это движение, начатое Великими реформами шестидесятых годов, к началу XX века так разрослось, что стало выламываться из рамок местного хозяйственного самоуправления, и губернские земские собрания уже принимали резолюции с призывами к свободе слова, собраний и вообще контроля над действиями правительства. Чтобы как-то утишить земских либералов, правительство запретило общеземские съезды, и земцы стали проводить «совещания», к одному из которых, к Петербургскому, Владимир Семёнович и готовил спешные доклады, что видно из письма. А «совещания» и были — те же съезды.
Борис же Кабанов (мой дед Борис), будучи молодым человеком и студентом, любил — погорячее и уже на втором году высшего обучения был отчислен за участие в студенческом митинге. Отец помог восстановиться, а сын через год подвергся аресту по ст. 121 Уложения о наказаниях — за участие в беспорядках. И в Пятом году студент Борис Кабанов состоял уже в «дружине», то есть в боевом вооружённом отряде. По времени где-то вскоре и состоялся развод Владимира Семёновича с матерью Бориса.
Отчего происходят разводы, в точности никто знать не может. Даже разведённые — муж и жена — трактуют по-разному… Где же другим, даже близким, судить? Потому и не станем строить догадок, тем более — дело не наше. Только вот, разве к слову, приведу один факт. Хотя Владимир Семёнович к революционности сына снисходительно относился, но, может быть, снисходительность он только проявлял — в духе времени, а на самом-то деле решительно хотел уберечь любимого сына от пагубных следствий. Хотел, да не мог. Находил ли он в этом поддержку у жены своей, мамы Бориса? Ничего мы об этом не знаем. А знаем лишь то, что в архивах Бутырской тюрьмы покоится «дело Варвары Николаевны Кабановой», заведённое в феврале 1905 года. Не тут ли сокрыта причина?
Конечно, развод осложнил отношения сына с отцом, и в 1906 году Борис, только что восстановившись на V курсе, неожиданно подаёт прошение об отчислении по причине «невозможности платить за учение». Платил-то отец. Но, как видим, к девятьсот седьмому году все опять примирились.
Подробности революционного прошлого моего деда мне неизвестны, но некоторые обстоятельства можно представить по одному косвенному свидетельству.
Князь Владимир Андреевич Оболенский, тоже земец, а потом депутат Первой Думы от Крыма, уже в эмиграции (ну а как же!) написал великолепнейшие мемуары, изданные русским издательством в Париже (YMKA-PRESS, 1988). Владимир Оболенский был годами десятью старше Бориса Кабанова, имел четверых детей и, стало быть, больше тяготел к «отцам». И хотя был независим, смел и решителен (отчего в конце концов тюрьмы не миновал), но всё же в революцию не шёл, оставаясь земцем-конституционалистом и кадетом. Если общеземские съезды (то бишь, совещания) проходили в Москве с непременными общими обедами на двести человек в «Праге» на Арбате… Но пусть лучше князь Оболенский сам расскажет:
Во время своих поездок в Москву я всегда останавливался на Малой Бронной, в семье Мороз. Это были исключительно добрые и симпатичные люди. Александра Ивановна Мороз, урождённая Корнилова, когда-то принимала участие в народовольческом движении, была сослана в Сибирь по приговору суда в знаменитом процессе 193-х, там вышла замуж за М.С. Мороза и вернулась с мужем и двумя сыновьями в Москву. В 1905 году она была уже немолодой женщиной, но сохранила свой молодой идеализм. Муж, добродушный старик, хлебосол, любивший порой выпить и кутнуть с приятелями, плохо разбирался в политических вопросах, считал себя правее жены, но, в сущности, был целиком под её влиянием. Большинство их знакомых и друзей состояли либо из бывших народовольцев, либо из более молодых революционеров. Немудрено, что оба сына их, в это время студенты первого курса Петровской Академии, совсем ещё желторотые птенцы, попали в компанию юных социалистов-революционеров и принимали деятельное участие в подготовлявшемся тогда в Москве революционном восстании.
Двадцатипятилетний Борис Кабанов, хоть далеко и не был желторотым, но так ли уж мудрено, что, будучи студентом той же Петровской Академии, мог оказаться в той же или подобной компании?
Читаем Оболенского дальше:
У Морозов всегда было людно, шумно и весело. Среди их постоянных посетителей помню тогда ещё молодого писателя Чирикова. Он порядком выпивал за трапезами, а затем пел народные песни и с азартом отплясывал русскую.
Евгений Николаевич Чириков был тогда и впрямь «молодым писателем», хотя ему перевалило за сорок, но физическую молодость он истратил на волнения революционной страсти, а к этому времени по старой памяти представлялся то народником, то даже марксистом, но уже почитался «передовым писателем-реалистом» из горьковского окружения. Однако главное не в нём. Главное, что упоминание о Чирикове позволяет ощутить не одну только революционную атмосферу дома Морозов. Вот уж тут я прямо вижу молодого деда Бориса, и не вообще, не где-то, а именно в доме его сотоварищей по Академии, потому что любовь к народу и совесть, хоть и звали к борьбе, не борьба была им любима. А вот русскую песню, гитару свою — любил, и пляску с топотом и свистом готов был смотреть до полночи.
Ложась спать на один из диванов, я не знал, кого увижу утром на другом диване, стоявшем в моей комнате… А когда мне пришлось пожить у Морозов недели две незадолго до Московского восстания, смены людей на втором диване стали происходить чаще. Вместо прежних солидных бородатых незнакомцев, на нём появлялись спящие фигуры безусых юношей, рядом с которыми непременно лежали заряженные браунинги или маузеры. Это были товарищи сыновей, состоявшие дружинниками эсеровских организаций. Революционность сыновей пугала добродушного отца, который ссорился с ними не столько из-за существа их политических настроений, сколько из-за неосторожного поведения… Когда я, проезжая Москву через несколько дней после восстания, заехал к Морозам на Малую Бронную, я никого не застал на их квартире, кроме их старой кухарки. «Ах, барин, — говорила она мне взволнованно, — и что у нас было! На Бронной у нас всё брегаты да брегаты (баррикады), пушки палили, думали, что никто из нас в живых не останется». Действительно, Малая Бронная оказалась одним из центров восстания, и громадные дыры в стенах домов свидетельствовали о недавно происходивших уличных боях.
