Запасный выход - Кочергин Илья Николаевич
Растительная пестрота, наблюдаемая нами раньше словно бы из окна мчащегося автомобиля, распадалась на составляющие.
Наверняка в гуще травы скрывались и какие-то еще неведомые нам, но вредные, а иногда и смертельно опасные для коня растения. Стоит только подумать об этом, как накатывает тревога.
Помимо того, что мы плохие родители, не сумевшие привить ребенку всего того, что должны прививать ответственные родители, мы еще и коня погубим в первые же пять минут, выпустив его на поляну с растениями-убийцами. А как же паслись все мои саврасые, малыши, айгыры и воронки на Алтае, где никто не пропалывал для них бескрайние пастбища? Ну, они были, наверное, научены матерями в детстве, они провели на этих пастбищах всю жизнь, не то что наш будущий конь Феня, который прожил жизнь в городской конюшне.
Хор осуждающих лошадников, вернее, лошадниц, уже выстроился в наших головах как в античной трагедии, чтобы презрительно позорить нас, осваивающихся на земле приматов, не научившихся еще скотоводству, берущих коня, чтобы его погубить.
А все же интересно теперь оглядывать привычный пейзаж. Он немного изменился, как только мы узнали новые для нас имена – морковник, вех и болиголов, как только конский щавель, полевой хвощ и клевер стали для нас что-то значить, как только мы стали различать тимофеевку и расторопшу. И, нужно сказать, что это довольно любовное занятие – бродить с женщиной по высокой траве, разглядывать растения, наклоняться к ним, ощупывать стебли и запоминать форму листьев. Это ничем не хуже, чем бродить вместе по залам музея или улицам незнакомого города. Даже лучше, поскольку на наших выселках перволюдей никто не видит и можно всегда ласково похлопать любимую по попе или поковыряться в носу.
В общем, рекомендую.
– Знаешь, это безумие какое-то – выпалывать болиголов, – сказала Люба и взяла меня за рукав, чтобы самой было не так страшно. – Я как-то не готова к такому. Нужно, наверное, доверять ему в некоторых вещах.
Мы еще не видели нашего коня, не успели привыкнуть к нему и полюбить, но нам почему-то удалось ему довериться, что, к сожалению, не очень выходило с нашим ребенком. И мы не стали пропалывать.
Я утеплил катух, настелил в нем пол и подшил потолок. Купил железных столбов и начал осваивать сварку, присобачивая к столбам маленькие перекладинки с дырками для гвоздей – к ним будут крепиться жерди. Потом вкопал и залил бетоном эти двадцать три тонких столба и два толстых для ворот.
Из своего катуха конь Феня будет выходить в загон, огороженный жердями на столбах. Это будет левада – новое для нас слово с форумов лошадников. В этой леваде с ним можно будет заниматься, здесь можно будет его кормить и поить. А дальше, через ворота, он сможет попасть на большой выгон, огороженный электропастухом – лентой, которая бьет электрическим током. Там он будет пастись.
Еще я протяпал и окучил картошку.
Вася хорошо сдал два экзамена и еще два сдал плохо.
А потом умолкли кукушки, в осокорях вдоль ручья Кривелька стали кричать совята, и наступил июль.
Сто лет уже такого не было. Вдвоем, Любка в белом платьице, окна в машине открыты, мы отъезжаем от дома в путешествие. Самый конец июля.
Сначала грунтовая дорога, которая идет от ворот нашего дома.
Это маленькая, личная, накатанная нами дорога. Я прокашиваю траву между колеями несколько раз за лето. По ней ездим только мы или те, кто к нам приезжает. Та самая, о которой пел старый хоббит Бильбо Бэггинс: «Бежит дорога от ворот в заманчивую даль». Две колеи среди дикой травы ведут от нашего дома до поля с пшеницей, огибают край поля и взбираются на асфальт, а дальше – весь мир. Перед машиной долго бежит куропатка, пока не сворачивает в траву.
Взбираемся на асфальт, молчим, ветер выдувает из нас остатки довольно бессмысленных разговоров, которые мы вели, нет, не вели, мы их устраивали последние недели.
– Я не сделала для него того, что хотела сделать, – говорила Люба. – Не додала… Сколько книжек, сказок можно было… Работа, работа, потом старалась быть для тебя. Теперь жалко, ужасно жалко и поздно, а ты не можешь просто побыть рядом и вынести мои… Я не хочу, чтобы ты советовал. Не хочу, чтобы ты что-то предпринимал. Я уже вообще ничего не хочу. Я хочу просто погрустить рядом с тобой и чтобы ты был… чтобы смог вытерпеть. Тебе некомфортно. Ты хочешь, чтобы я всегда была веселой. Ты относишься ко мне как к объекту…
Я тоже достаточно много подобного говорил, но уже не могу вспомнить все то важное, о чем говорил. Даже обидно: убеждаешь-убеждаешь любимую, а на следующий день не можешь вспомнить, в чем убеждал.
А ведь как накатывало! Я наливался обидой, гневом, каждый раз что-нибудь очередное ясно прозревал и пытался открыть Любке глаза на вдруг ставшие для меня очевидными вещи. Я четко видел ее болезненную, даже маниакальную упертость, боязнь меняться для нашего благополучия. И она так же упрекала меня в слепоте и боязни измениться.
А теперь мы ничего не говорим, смотрим по сторонам. Это чудесно – ничего не говорить.
Проезжаем дубовую посадку. Вокруг поля – наполовину убранные, они более блеклые. Те, которые еще не убрали, – тяжко желтого цвета.
Возле нашего дома когда-то проходила линия засечной черты, отделявшая Дикое поле от русских поселений, кочевников – от земледельцев. А мы катимся из нашего простенького воинственного подстепья, от великой Степи на север, в сторону великого Леса. Там уже не до разборок между оседлыми и кочующими, там, в этих чащах, как я прочитал во время утреннего плавания в информационном океане, идет борьба монотеизма с анимизмом. Ну или раньше шла, а теперь стала не слишком актуальна.
Вообще, это интересная очень тема – великий лес и ползучее, растительное лесное язычество, проникающее в поддерживаемое государством прогрессивное христианское учение. Невозможно жить в лесу и не быть анимистом. Я мог бы начать пересказывать все то, что прочитал, а потом дополнительно нагуглил в часы утреннего дайвинга, но неохота. Мы никуда не выбирались вместе уже сто лет, последние недели без конца варились в обидах, а теперь расслабленно едем в машине, отходим от ЕГЭ, подачи документов в вуз и всего, что с этим связано.
Когда пытаешься понять своего сына и у тебя это плохо выходит, когда ты видишь, что любимая глядит не на тебя, а только на него, а уголки рта у нее горестно, по-старушечьи смотрят вниз, жизнь кажется сбывшейся совершенно неправильным образом.
По вечерам ссоры стихали от усталости, я когда-то наблюдал, как похожим образом притихает к вечеру лесной пожар, чтобы с утра опять усилиться. И мы снова бессильно глядели, как сын откладывает день за днем подачу документов в университет и смотрит сериалы, наконец, подает, но криво подает, и тут прием документов заканчивается, а нашего сына не принимают.
Скажем спасибо неведомым силам, которые держат в деканатах тетенек, берущих под крыло всех молодых людей – отрешенных и розовощеких, расслабленных и амбициозных, умных и быстрых, влюбленных и не от мира сего. Тетенька по доброй воле идет к универовским программистам, программисты хакают систему, и документы нашего опоздавшего сына оказываются принятыми. Мы тогда на радостях опять поругались.
А теперь любимая рядом в белом платье. Мы в путешествии. Обсуждаем перголу, которую кто-то устроил у своего дома в соседней с нашим селом Васильевке, обсуждаем клумбу с мальвами в Поляках, но мы еще не близки. Мы как будто договорились оставаться лишь добрыми приятелями.
Едем.
Дорожные указатели постепенно погружают нас в неясное бормотание этого пространства на иных языках: Лукмос, Чёмбар, Свинчус, Ерахтур, Лашма, Сынтул, Колпь, Нарма, Дандур, Нинур, Пынсур. Нам по-своему что-то шепчут давно вымершие нацменьшинства – воинственная мурома и кроткая мещера.
Это успокаивающе действует.
За рекой Окой, которая тут делит Лес и Степь, окна деревенских домов поднимаются заметно выше от земли, побеленный кирпич сменяется деревом, выкрашенным в темные цвета. После Касимова и до самого Владимира любое увиденное в окошке место мы видим впервые, об этом приятно думать.
