Довлатов — добрый мой приятель - Штерн Людмила
Много лет спустя, анализируя в письме Ефимову его роман «Архивы страшного суда», Довлатов писал:
Не понравились сексуальные сцены. В них есть какая-то опасливая похабщина. Мне кажется, нужна либо миллеровская прямота: «моя девушка работала, как помпа», либо — умолчания, изящество, а главное — юмор. Всякие натяжения в паху, сладкие истомы, искрящиеся жгуты в крестцах, краснота, бегущая волнами к чему-то там — все это у меня лично вызывает ощущение неловкости.
Последнее описание вовсе не принадлежит Ефимову. Где Довлатов его подцепил, понятия не имею. Ефимов утверждает, что он ничего такого не писал. Впрочем, возвращаясь назад в 1968 год, я вспоминаю, как высоко Довлатов оценил любовную сцену в романе Хемингуэя «По ком звонит колокол» (в переводе Н. Волжиной и Е. Калашниковой), написанную без всякого юмора, которого Сергей требовал от Ефимова, но зато с избытком красных и золотисто-желтых цветов:
Потом был запах примятого вереска, и колкие изломы стеблей у нее под головой, и яркие солнечные блики на ее сомкнутых веках, и казалось, он на всю жизнь запомнит изгиб ее шеи, когда она лежала, запрокинув голову в вереск, и ее чуть-чуть шевелившиеся губы, и дрожанье ресниц на веках, плотно сомкнутых, чтобы не видеть солнца, и ничего не видеть, и мир для нее был тогда красный, оранжевый, золотисто-желтый от солнца, проникавшего сквозь сомкнутые веки, и такого же цвета было все — полнота, обладание, радость, — все такого же цвета, все в такой же яркой слепоте. А для него был путь во мраке, который вел никуда, и только никуда, и опять никуда, и еще, и еще, и снова никуда, локти вдавлены в землю, и опять никуда, и беспредельно, безвыходно, вечно никуда, и уже больше нет сил, и снова никуда, и нестерпимо, и еще, и еще, и еще, и снова никуда, и вдруг в неожиданном, жгучем, последнем весь мрак разлетелся и время застыло, и только они двое существовали в неподвижном остановившемся времени, и земля под ними качнулась и поплыла…
Отдавая должное довлатовскому вкусу вообще и литературному вкусу в частности, не могу не отметить, что и он, бывало, давал петуха. Иногда спохватывался и охотно над собой подтрунивал, объясняя это «эстрадными генами» своего отца.
Из письма к И. Ефимову:
Переписывая «Зону», я обнаружил, застонав от омерзения, такую фразу: «Павел! — пожаловалась она ему на эти руки, на эти губы пожаловалась она ему. — Павел!».
Вообще, моя мать считает, что у меня плохой вкус. Может быть, это так и есть. Во всяком случае, я долгие годы подавляю в себе желание носить на пальце крупный недорогой перстень.
Мне кажется, даже эта жалоба на плохой вкус сформулирована с изяществом, которое говорит о безупречном вкусе. Это не он подавляет желание, а его эстетическое чутье сопротивляется. Для крупного перстня — хоть дорогого, хоть дешевого — у Сергея были слишком маленькие руки и короткие пальцы.
А вот другой пример. Когда создавался «Новый американец», Довлатов с гордостью сообщил мне, что они с Бахчаняном придумали для газеты удачные рубрики — «Я тебя умоляю» и «Архипелаг Гудлак». В начале восьмидесятых советские ГУЛАГи были еще в расцвете, а Гудлак по-английски значит «желаю удачи».
— Вопиющая безвкусица! — взвыла я, умоляя его не позориться. Сергей внял.
Но вовсе не всегда он был таким покладистым. Однажды он сообщил о замечательной находке, которую собирался включить (и включил) в «Соло на ундервуде», а именно фразу «Самое большое несчастье моей жизни — гибель Анны Карениной».
— Сережа, постыдись, это самореклама и безвкусица.
— Бродский сказал, что вкус нужен только портным, — парировал Довлатов.
— Это сказал Ларошфуко.
— Лично мне это сказал Бродский, — упрямо повторил Сергей.
— А хочешь знать, что сказал о тебе Мандельштам? «Сестры — поза и фраза — одинаковы ваши приметы».
На самом деле у Мандельштама: «Сестры — тяжесть и нежность — одинаковы ваши приметы». Этой «позы и фразы» Довлатов не простил мне до конца своей жизни.
В юности он бредил Америкой. Как и вся наша компания, восторгался американской литературой, американским джазом, американскими вестернами, американским пост-экспрессионизмом и американскими детективами, хотя впоследствии утверждал, что не любит этот жанр. Сергей посмеивался над своим, как любили тогда писать в газетах, «преклонением перед Западом» и, чтобы продемонстрировать ироническое отношение к себе и к предмету поклонения, сочинил пародию на шпионский роман — сентиментальный мини-детектив «Ослик должен быть худым». Это прелестный, смешной фарс, написанный с довлатовской наблюдательностью и строгим соблюдением правдивых деталей на общем фоне полного абсурда. Впрочем, мы поссорились по поводу самой первой фразы, из которой явствовало, что завтрак героя, шпиона Джона Смита, состоял из чашки кофе и крепчайшей сигареты «Голуаз».
Я утверждала, что американцы из принципа не курят французские сигареты и предлагала заменить «Голуаз» на «Кэмел». Кроме того, я возражала против «маленького служебного бугатти» — американские разведчики, полагала я, в своей стране ездят на бьюиках и фордах.
— И вообще, откуда ты взял бугатти?
Оказалось, что у актера Николая Черкасова, с женой которого дружила Нора Сергеевна, был трофейный бугатти.
Довлатов был мастер придумывать заглавия. Он придумал удачное название моей первой книги «По месту жительства», за что я ему глубоко признательна. Что касается его детектива «Ослик должен быть худым» или нашего с ним несостоявшегося голливудского фильма «Солнечная сторона улицы», о котором я напишу позже, эти названия интриговали и ошеломляли своей полнейшей бессмысленностью.
Глава пятая
Кавказские мотивы
Полу-армянин Довлатов в Армении никогда не был. Он вообще не бывал на Кавказе и вблизи не видел гор. Его блестящие описания армянской родни в «Наших» основаны на рассказах Норы Сергеевны. Но пятьдесят процентов армянской крови себя очень даже «оказывали» в характере и поступках Сергея и, вообще, в его интересе к этой стране.
Например, он гордился тем, что американский писатель Уильям Сароян и английский писатель Майкл Арлен армяне. Мы вместе читали роман Майкла Арлена «Зеленая шляпа» и не могли решить: 1) за что его терпеть не мог Хемингуэй, и 2) за что им восхищался Набоков.
В пьесе Хемингуэя «Пятая колонна» есть такая сцена. Филип и Дороти проводят последнюю перед расставаньем ночь и мечтают о том, как они будут счастливы вместе после войны.
«ФИЛИП: …И мы будем глотать коктейль с шампанским в баре и спешить к обеду у Ларю, а в субботу ездить в Салонь стрелять фазанов. Да, да, чудесно. А потом еще слетать в Найроби и посидеть в уютном «Матайга-клубе», а весной немного рыбной ловли для разнообразия. Да, да, чудесно. И каждую ночь вдвоем в постели. Чудесно, правда?
ДОРОТИ: О, милый, просто изумительно! Но разве у тебя так много денег?
ФИЛИП: Было много, пока я не пошел на эту работу.
ДОРОТИ: И мы поедем во все эти места? И в Сен-Мориц тоже?
ФИЛИП: Сен-Мориц? Какое мещанство! Китцбухель, ты хочешь сказать. В Сен-Морице рискуешь встретиться с кем-нибудь вроде Майкла Арлена.
ДОРОТИ: Но тебе вовсе незачем с ним встречаться, милый. Ты можешь не узнавать его. А мы на самом деле туда поедем?
ФИЛИП: А ты хочешь?
ДОРОТИ: О, милый!»
(Перевод Е. Калашниковой и В. Топер)
