Две жизни одна Россия - Данилофф Николас

Суровые погодные условия сделали русский народ долготерпеливым, закалили его в страданиях. Некоторые считают, что именно они приучили русскую душу к покорности и смирению. Но если зима — враг, то она может быть и другом, спасая нацию в критические моменты. Это зима раскидала армию Наполеона, заставила обмороженных солдат с позором отступать через замерзшие поля. Спустя столетие зима помешала продвижению непобедимой военной машины Гитлера, и Москва была спасена. Пожалуй, у зимы теперь есть соперник — стратегические ракеты, которые в состоянии пролететь над Северным полюсом и донести смерть и разрушения до самого сердца России. Но я не хотел бы даже думать об этом.

Нехотя я вновь сел за стол и продолжил чтение газет. Мы, иностранные корреспонденты, жили тогда в закрытом обществе, и, подобно средневековым прорицателям, читали между строк, пытаясь найти какое-либо свидетельство изменений в советской политике. В тот год атмосфера была гнетущая. Президент Рейган, полный решимости укрепить американскую военную мощь, разговаривал жестко с "империей зла". Леонид Брежнев медленно умирал и был не в состоянии даже нормально передвигаться, не говоря уже о том, чтобы управлять государством. Советская подводная лодка класса "Виски" села на мель в водах Швеции, вызвав международный скандал, который получил название "неразбавленное виски". Среди дипломатов стали распространяться слухи о том, что Кремль рассматривает вопрос о символическом выводе советских войск из Афганистана. Но ничего не указывало на это.

Подумал, посмотрю еще одну газету и тогда тоже отдам должное зиме: возьму лыжи и пройдусь вдоль Москвы-реки у подножья Ленинских гор. Я стал медленно перелистывать тусклые страницы "Советской России" — официального органа РСФСР. Один заголовок неожиданно привлек мое внимание: "Из цепей декабристов".

Автор описывал, как тайные общества на севере и юге России пытались организовать свержение царя Николая Первого в 1825 году, в начале его тридцатилетнего правления. Эти радикальные группы образовались на волне национализма, поднявшейся после разгрома Наполеона в 1812 году, когда русские войска преследовали "Великую Армию" до самого Парижа и оккупировали его в течение года с лишним. Там они усвоили многие политические идеи Великой Французской Революции — свободу слова, свободу собраний, народное, а не царское, правление.

И хотя их идеалы были прекрасны, организация восстания 14 декабря 1825 года оказалась неумелой и оно не увенчалось успехом. Декабристы были разгромлены верными царю войсками, осуждены и в кандалах высланы на каторгу в Сибирь. Когда их освободили, многие сделали из своих цепей кольца, крестики и браслеты — более ста предметов. В статье рассказывалось о том, что кое-что из этих предметов было обнаружено далеко от России — во Франции, даже в Соединенных Штатах. Автор обращался ко всем, кому что-либо известно о подобных поделках, с просьбой сообщить об этом.

Я сразу вспомнил о железном кольце отца и любопытных знаках на нем и пришел в сильное возбуждение. А может быть, это таинственное кольцо — часть наследия декабристов? Был ли Фролов действительно декабристом? Не следует ли мне связаться с автором статьи? А захочет ли он меня увидеть? И если да, не будет ли он убеждать меня вернуть кольцо Советскому Союзу?

После нескольких дней колебаний я решил обратиться в газету. За последние 20 лет в России произошли большие изменения, не столько в материальном благосостоянии людей, сколько в их психологини. В 1981 году советское общество было буквально пропитано всеразрушающим цинизмом. Люди больше не верили, что социализм поднимет их уровень жизни. Прежде советские граждане хвастались: "У нас лучше". Теперь же некоторые из них говорили, безразлично пожимая плечами: "У нас хуже". Люди знали, что многие страны мира оставили Россию далеко позади.

Ностальгия по прошлому росла наряду с разочарованием в настоящем. Канули в небытие времена чистой, наивной веры, когда комиссары пытались стереть с лица земли прошлое, чтобы построить светлое будущее. Теперь возрастал демонстративный интерес к дореволюционному периоду: открывались архивы, музеи, реставрировались церкви. "Голубая кровь" в венах была теперь уже предметом гордости, а не источником замешательства и страха. Я также рассчитывал на то, что автор статьи проявит интерес к моему русско-американскому происхождению, что поможет ему преодолеть нервозность по поводу встречи с иностранцем.

Моим первым побуждением было написать письмо. В Москве все начинается с письма. Вы не можете просто позвонить по телефону и договориться, как это делается в Соединенных Штатах. Но у меня была проблема. Дело в том, что мой письменный русский был далек от совершенства, а я недавно уволил свою русскую секретаршу. Как и многие советские женщины, работающие у иностранцев, она больше интересовалась модными западными вещами, чем работой. В течение нескольких месяцев я пытался найти замену через УПДК, но это ни к чему не привело.

В конце концов, я решил позвонить Любе, происходившей из привилегированной, но репрессированной, семьи (ее отец, член ЦК, был казнен в 1937 году во время сталинских чисток). Я ее знал со времени моей первой работы в Москве.

— Можно мне заехать сегодня вечером? — спросил я, когда она подняла трубку. — Мне бы хотелось обсудить один важный вопрос.

Одна из причин, почему требуется так много времени, чтобы уладить какое-то дело в Москве, это нежелание людей обсуждать личные дела по телефону, в особенности с иностранными корреспондентами.

— Конечно приходи, — ответила Люба с радостью. — Попьем чайку.

Я знал, что Люба не хотела бы, чтобы я приехал на машине с желтым номером иностранного корреспондента; он был слишком заметным. И я поехал на метро. Выйдя наружу, я пошел по плохо освещенной улице к Любиному дому. Он был выстроен немецкими военнопленными в годы второй мировой войны в небольшом парке. По обеим сторонам дороги высились сугробы снега. Во дворе, подойдя к подъезду, я чуть было не упал, поскользнувшись на льду. Я попытался открыть дверь, но не смог и проклинал себя за то, что забыл код. (В то время большое распространение в Москве получили электронные замки, которые устанавливались из-за растущего числа квартирных краж.) Я нажимал кнопки замка наугад. Неожиданно дверь открылась, и в нос мне ударил запах гниющего мусора, шедший из сырого, плохо освещенного подъезда. Я поднялся на разболтанном лифте на пятый этаж.

Позвонил. Дверь открыла Люба. Внимательно оглядев лестничную площадку позади меня, она буквально втащила меня через порог в небольшую переднюю своей скромной трехкомнатной квартиры, в которой кроме нее жили ее муж, писатель, и взрослый сын. Люба крепко обняла меня и стала выговаривать за то, что я не бываю у них чаще.

— Я тебя знаю, — сказала она, смеясь, — ты приходишь только тогда, когда тебе что-нибудь нужно.

— А ты всегда меня встречаешь в этом старом домашнем наряде, — я ответил, поддразнивая ее.

На улице Люба выглядела одной из самых элегантных женщин Москвы, которых я знал. Дома же, как большинство советских женщин, она носила хлопчатобумажные брюки или халат.

— Заходи в кухню, я сделаю чай, и ты расскажешь мне, почему я удостоилась такой чести, — сказала она, проводя меня туда, где советские люди обсуждают все деловые вопросы на семейном уровне. Мы пили чай с шоколадными конфетами, которые Любе достал один приятель, имеющий доступ к спецмагазину ЦК.

— Таких шоколадных конфет ты нигде не найдешь, — с гордостью сказала Люба. В Советском Союзе ваша жизнь бывает тесно связана с теми, о ком вы знаете, что они могут сделать что-то для вас, а вы для них.

Я рассказал Любе о статье и о кольце Фролова.

— Почему же ты не рассказал мне об этом раньше? — пожурила она меня. — Где же ты скрывал свои такие русские корни? Тем более, революционные корни! Давай не будем терять время и напишем письмо в газету.