Полина Чех - Александр Столетов
Но когда слухи о ректорской истории дошли до президента академии, великого князя Константина Константиновича, августейшая особа приостановила дело об избрании Столетова.
Ученый пишет письмо графу Капнисту:
«Как бы ни смотреть на осенний инцидент, я полагал бы, что он не настолько важен и приписываемая мне вина не настолько тяжка, чтобы закрыть для меня двери учреждения, где я мог бы посвятить науке остаток жизни, 28 лет которой были отданы университетской деятельности (полагаю, не безуспешной). Мне пишут, что готовившееся представление обо мне не отклонено, а отсрочено. Но я весьма опасаюсь, что даже временная приостановка (принятая, быть может, в видах внушения или выжидания) может повести силою вещей к окончательному крушению дела. Ибо кто знает, в каком виде и с какими преувеличениями будет распространяться тем временем московская молва, – в каком свете будет представляться академикам всякая неделя лежащего на мне запрета».
4 марта в ответном письме попечитель уверяет Столетова, что никакого запрета на нем не лежит. И действительно, августейший князь снимает свое «veto» с кандидатуры Столетова. Баллотирование в первом отделении Академии наук назначают на 14 апреля.
В эти дни Александр Григорьевич работает над третьей статьей о критическом состоянии тел. В ней он беспощадно выступает против любых искажений этой теории и положении дел вообще. За его непримиримость его часто журят друзья и подшучивают над ним. Так, в своем письме математик Н. Я. Сонин пишет: «Прочитал Ваши четыре статьи и последнее письмо и пришел к заключению, что свойство доктрины о непрерывности и критическом состоянии выражается, между прочим, в повышенной раздражительности у ее приверженцев. Не будучи таковым, я останусь в жидком состоянии даже тогда, когда температура наших споров перейдет за критическую».
Непримиримость Столетова и огромное внимание к деталям проявляются у ученого и в рецензиях на диссертации, но при этом Александр Григорьевич всегда был, по словам Соколова, готов к диалогу и мог открыто признать свою ошибку, если таковая имела место быть.
И вот на рассмотрение кафедры предоставляет свою диссертацию «Исследования по математической физике» ученик Столетова – князь Б. Б. Голицын.
Александр Григорьевич, назначенный рецензентом, находит в ней ряд ошибок и суждений, не принятых к тому времени наукой. Да, через несколько лет положение о теплоте лучистой энергии войдет в физику, но на тот момент его правильность не мог доказать даже сам автор диссертации. И это отсутствие доказательств лишь подкрепляет рецензента в своих суждениях.
Столетов указывает на слабые места и просит студента внести ряд исправлений. Но Голицын наотрез отказывается. По просьбе первого рецензента выделяют второго, профессора Соколова, который соглашается со всеми сделанными замечаниями. Но юный князь решительно не идет на диалог. И тогда Столетов и Соколов дают на диссертацию отрицательный отзыв.
Заседание ученого совета назначается на 14 апреля (на тот же день, что и баллотировку в академию) и выливается в подлинную расправу над Столетовым.
Все с самого начала пошло не по уставу: председателем комиссии становится не декан, как должно быть, а попечитель, граф Капнист. Декан Некрасов же, в свою очередь, тоже вопреки всем правилам становится адвокатом Голицына.
Самыми первыми, по сложившемуся обычаю, слово держат рецензенты. Но на этом заседании начинает говорить самым первым адвокат Некрасов, не давая слова Соколову и Столетову. После него рецензентам тоже не дают слова – вместо этого зачитывают ответ самого диссертанта на их отзывы, любезно предоставленные Голицыну Некрасовым, что тоже является грубейшим нарушением. По правилам, молодой ученый может познакомиться с отзывами только на защите и уж точно не имеет права выступать на совете по поводу своей работы.
И только после этого слово дают Столетову.
– Весь доклад профессора Некрасова представляет собой не независимую критику диссертации Голицына, а критику отзыва уполномоченных факультетом рецензентов. Доклад ставит себе целью – по пунктам опровергнуть выраженные в нашем отзыве утверждения и не содержит ни одного указания о диссертации, не внушенного непосредственно текстом отзыва. Такого рода доклад не соответствует цели и неприличен по форме, – говорит Столетов и замечает согласный кивок Тимирязева. – Считаю ниже своего достоинства отвечать на критику профессора Некрасова антикритикой, как ни легка была бы такая задача. Неприличный памфлет профессора Некрасова есть не более как акт слепой враждебности ко мне.
Не отмалчивается в стороне и друг Тимирязев.
– Никогда еще факультет, с тех пор как я имею честь присутствовать в его заседаниях, не подвергался подобному оскорблению, – гневно произносит он, а затем с горечью иронизирует. – Заботящийся о сохранении своего достоинства профессор окажется впредь вынужденным отклонять от себя рассмотрение ученых трудов, зная наперед, что при этом исполнении самой тяжелой и ответственной служебной обязанности он не огражден, даже в заседаниях факультета, от оскорблений, всегда возможных со стороны авторов, труды которых будут признаны неудовлетворительными.
Он предлагает диссертанту передать свою работу одному из семи российский университетов, как это принято в подобных случаях.
В конце концов рассмотрение диссертации перенесут на осень.
Придя вечером домой, Столетов узнает, что баллотировка не состоялась. В протоколах заседания записано: «Назначенная согласно протоколу предыдущего заседания баллотировка в ординарные академики по физике профессора Московского университета Столетова по распоряжению Его Императорского Высочества Августейшего президента отложена на неопределенный срок».
Об этом есть запись в дневнике Константина Романова: «В академии было очередное заседание… Предполагалась баллотировка профессора Столетова в ордин[арные] академики по математической физике. Но ввиду того, что у Столетова, как человека с беспокойным нравом, много противников, и он, наверно, был бы заболотирован, я отложил голосование на неопределенный срок».
После переноса рассмотрения диссертации Голицын пишет в Одессу Умову о возможности защиты своего труда. Ему кажется, что Умов, чью диссертацию Столетов в свое время тоже раскритиковал, сможет понять настроение собрата по несчастью.
Александр Григорьевич едет в Петербург на три дня, чтобы выяснить причины задержки. По его мнению, это отголоски русско-немецкого спора вокруг «дела» ботаника Плеске, повышенного в экстраординарные академики. «Там разыгралась новая междоусобица (битва русских с немцами), которая могла бы отразиться на мне похмельем на чужом пиру, – пишет он в одном из писем. – Дело мое отложено до осени, и неизвестно, при каких условиях возобновится, и не придется ли мне самому взять назад мое согласие на баллотировку».
«В течение первого века своего существования русская наука была почти исключительно представлена академией, изолированное положение и ничножное влияние которой, помимо невежественности не только масс, но и общества, несмотря на его внешний лоск, еще увеличивалось ее чуждым, если не всегда иноземным, то почти без исключения иноязычным составом», – описывал Тимирязев. Естественно, к событиям конца XIX века состав несколько поменялся в сторону русских академиков, но прошлое так скоро не забывается, и вопрос «русской» академии стоял остро.
В конце апреля академик Вильд сообщает Столетову, что среди членов академии, и так получивших уже достаточно много доносов на Александра Григорьевича, произошел «поворот настроения» в отношении к нему и что Столетова постараются провалить на выборах. Поэтому Вильд советует московскому ученому снять свою кандидатуру. Но Столетов не соглашается. Ведь такая уступка стала бы торжеством его недругов.
События этой весны настолько расшатывают здоровье Столетова, что он вынужден уехать на курорт. И в его отсутствие враги готовят новый удар.
Все еще на отдыхе, Александр Григорьевич получает письмо попечителя, где извещается о том, что по истечении тридцатилетнего срока службы его место становится вакантным, хотя за ним и закрепляют звание заслуженного профессора, но при этом лишают прибавки в 1200 рублей, которую обычно дают в таких случаях. Не посоветовавшись со Столетовым, на освободившееся место назначают профессора Умова из Одессы и при этом просят передать ему медицинские лекции по физике.
«Далее было деканом закинуто слово, не поделить ли нам с Умовым заведывание Физ. институтом, – рассказывает Столетов в своем письме Михельсону. – На это я ответил, что делить нечего и неудобно, а передать заведывание целиком – во власти начальства, хотя я бы считал более справедливым передать Соколову, а не Умову. Прибавил к этому, что в случае передачи я лекции прекращу и оставлю Университет.
