Давид Самойлов - Перебирая наши даты
Мартынов — тупик. Он слышит только звон слова.
Пастернак— новый ракурс поэтического зрения. Он видит человека, явление, предмет в окружении «среды», в кровной связи со «сре
дой». Таким и себя видит. Он вырезывает ростки действительности с куском почвы, не отряхивая корней.
18.5. Высоцкий и Шукшин — две стороны одной медали, две стороны нового народа — городская (Высоцкий) и деревенская (Шукшин). Из их сравнения видно, насколько городская струя гениальнее, бескорыстнее, прямее, правдивее, разнообразнее деревенской.
Высоцкий гораздо больше способен понять Шукшина и перестрадать с ним его путь, чем Шукшин понять и полюбить путь Высоцкого.
19.5. Гений не отличается от народа, он и есть народ в его тончайшем воплощении. Эта мысль Пастернака в высшей степени относится к Высоцкому.
Народ сам выбирает гения, назначает его. В том состоянии, в каком находится народ, ему нужен именно Высоцкий, художник синкретический, впитавший и воплотивший всю сумятицу вкусов в нечто высшее и вместе с тем доступное.
25.5. О нашем времени можно сказать словами Герцена. «Его лихорадит, оно несет на себе следы продолжительной инкубации болезненных элементов, и весьма сомнительно, чтобы его можно было ускорить, не опасаясь злополучного кризиса или выкидыша.
Итак, надобно дать пройти кризису, надобно неторопливо следовать за природой и овладеть ею при первой же возможности; но прежде всего — надобно уметь ждать. Это очень тяжело для стариков — быть может, тяжелее, чем для молодых, — но это касается только нас лично. Это неизбежно».
Наши диссиденты похожи на декабристов не больше, а скорее меньше, чем Чацкий.
Одна из версий его будущего — отъезд на Запад. Вообще, отъездом кончается комедия.
Репетиловщины у наших больше, чем у декабристов.
Декабристы отправлены были на Восток, тридцать лет просвещали Сибирь и вернулись в Россию.
Диссиденты отправлены были или отправились на Запад.
На Лобном месте — их Сенатской — было семь человек. У декабристов гораздо больше, чем «сто прапорщиков».
Поражение декабристов их соединило.
Поражение диссидентов их разъединило.
Декабристское дело оказалось выше поражения. Именно после него
сформировался высокий, образцовый для России нравственный тип. Диссиденты такого типа не создали.
Декабристы оказались после Сенатской, где они были людьми порыва и мечтания, людьми дела, людьми просвещения.
Диссиденты после Лобного оказались людьми слова. Слова иногда умного, но чаще поверхностного и пустого.
Декабристы всегда ставили целью исправление России и продолжали его, даже потерпев поражение.
Диссиденты охотнее критикуют Россию.
Декабристы не ставили Запад России за образец.
Все это сказано не в укор диссидентам. Их обстоятельства были другие.
Декабризм оказался неповторим.
19.7. Среди соображений у Пинского иногда мелькают мысли: «Мистика это единственное верующее сознание, отвечающее духу Нового времени».
В рассуждениях его неприятная заносчивость мыслящей личности — одного из тысячи.
Это противопоказано поэзии.
Пастернак демократичен. По нему — гений один, растворенный во всех. Не выделенный из всех.
31.7. Поэт не должен тягаться с властью. Он должен быть мудрее спора с ней. Иначе он станет на уровень власти.
1.8. Власть может быть плохая и очень плохая. Но человечество нуждается в ней. Власть— форма общества и способ распределения (причем себе отваливаются лучшие куски). Власть унимает буйствующего индивида и заставляет его жить в обществе.
Закон, установленный властью, неминуемо несправедлив, но он как‑то балансирует и отчасти учитывает разные интересы.
Власть неминуемо бездарна, ибо призвана фиксировать и сохранять, а не провидеть и изменяться.
Творческие начала лежат вне власти, в других аппаратах общества.
24.8. В поэзии 30–х и 40–х годов утомительней всего похвальба, не свойственная русской классической поэзии.
12.9. Лирика всегда имеет «подтекст повествования». В дурной лирике этого подтекста нет, либо он омертвлен в аллегорию.
20.10. Развитие происходит не от худшего к лучшему, а от простого к сложному, от низшего к высшему. Лучше ли высшее?
25.12. Слуцкий свое восхождение воспевает как социальную норму. В этом он учитель Евтушенко.
Но у него есть совесть.
Поляки привыкли восставать, но не привыкли побеждать.
198231.1. Поэт должен поступать с собой, как учитель с плохим учеником: ставить себе заниженные отметки, карать за дурное поведение и порой выгонять из класса.
23.2. В России было пять истинных умов. Пушкин— ум эстетический, Герцен — гражданский, Достоевский — духовный, Толстой — нравственный. И Ленин — ум политический.
Н. С. Хрущев заменил азиатский деспотизм российским своеволием. Это все же не так жестоко.
7.3. В массовой культуре от средневековья до наших дней есть одно общее свойство: ее фантастичность. Основа ее — вымысел.
19.9. Главная мысль наших исторических писателей (Давыдов, Эйдельман), что заговор невозможен без нечаевщины, то есть без обмана (или самообмана). Это разочарование в диссидентском деле. Честолюбие и тщеславие — неизбывные категории заговора. Все это верно от Пугачева до наших дней. Отсюда ориентация на «одинокие фигуры» (Чаадаев, Лунин, Лопатин).
Одинокие фигуры нашего времени — Сахаров, Чуковская, в известной мере — Даниэль.
В искусстве кончились властители дум. Властители дум — Высоцкий и Пугачева, то есть властители, но дум мало.
19.12. Есть поэты «средние». Патриарх их — Ваншенкин. Это Берестов, Злотников, Ряшенцев, Сухарев, Храмов, Дмитриев. Лучше других — Сухарев.
19834.5. В основе романтизма — тоска.
В революционном романтизме тоска по тому, что должно быть потом.
В реакционном — тоска по тому, что было прежде.
Кстати, они легко переходят один в другой.
Есть еще романтизм современный, в основе которого как будто радость. Радость считать существующим то, чего нет.
Но все три романтизма связывает одно — иллюзорность идеала.
И следовательно: тоска.
198517.3. У меня нет тонкости. Ее заменяет ирония. У меня мало знаний. Их заменяет опытность.
20.3. Реальная идейная подоснова нашей поэзии— почвенничество. Но есть разные почвенники: марксисты (Чуев), балалаечники (Тряпкин, Фокина), интеллигенты (Чернов, Хлебников) и, наконец, печенеги (Глушкова, Куняев).
21.3. Мы воевали не за уровень жизни, а за образ жизни. Несмотря на жесткость 20–х годов и ужасы 30–х, народ интуитивно ощущал свою национально — социальную перспективу. И объективно война ускорила осуществление национального предчувствия исторического переворота. Им оказалась урбанизация, то есть превращение нации крестьян в нацию горожан. Полукрепостное положение мужика было подорвано возможностью для миллионов демобилизующихся не вернуться в деревню. Восстановление военных разрушений требовало рабочих рук.
