Михаил Пришвин - Дневники 1930-1931
Сердитая жизнь.
Вчера Маня по недосмотру бросила острые кости в корм, поросенок подавился, захрипел и еще бы минута — сам собой кончился, но за минуту до смерти от косточки ему успели воткнуть в сердце нож, и он кончился от ножа. Но это понятно в хозяйстве, помри поросенок сам собой, есть бы его не стали. Но почему же теперь у людей все стараются как бы только воткнуть друг другу нож в сердце, хоть за минуту до естественной смерти. Трудно понять почему, но тоже, вероятно, и тут какое-нибудь хозяйство.
26 Декабря. Вот именно, что у писателя золотом в его творчестве является его собственная личность…
Болезнь.
Вечером 26-го что-то съел, начало тошнить, 27-го весь день ныло, к вечеру стало рвать беспрерывно, ночью доплелся до Кр. Креста, 28-го лежал, 29 к вечеру встал.
29 Декабря. Сегодня Петя привез известие, что наконец-то его приняли в Вуз (в Салтыковку).
Торгсин в образе паука. У К. дочь за попом. К. сказал: «Саша, брось свое поповство на время». Саша снял сан. Впали в бедность. Жена К., желая помочь дочери, выкопала два золотых, пришла в Торгсин и на золото купила материи. Вышла на улицу, а за ней филер. В Сергиеве К-а арестовали. Велели написать записку домой: «Выдайте все наше золото, а то меня сошлют». Получив золото, взяли расписку, что о всем случившемся с ними никому ни слова. Сколько таких мух поймал паук на Кузнецком — Торгсин?
30 Декабря. Ребенок больной, всех замучил и до того, что мое любимое новое Рождество (Спиридон — Солнцеворот) пропустили… Впрочем, тут не мы одни, а общее: старые люди Новое Рождество от большевиков не приняли, молодым оно вовсе не нужно, а если останешься один с Рождеством, то это не праздник.
По-видимому, нынешние военные условия невозможны для выращивания здорового ребенка. Один сказал на это, что надо допустить к производству детей только абсолютно здоровых родителей, иначе что выходит: вырастает негодное, слабое племя, и хорошая жизнь в будущем невозможна.
Хорошая жизнь, — ответил другой, — не явится, если вы будете запрещать любить, кастрировать людей или поощрять аборт. Люди будут сами подбираться и выращивать здоровое и хорошее племя, если вы устроите сносные материальные условия существования.
Храм Христа Спасителя. Кто не слыхал о нем? А между тем никто не узнал через газеты, что он был взорван. Теперь лежит на том месте обеленная снегом гора камней, а в высоте, там, где был крест, реют тучи птиц, обитателей крыши бывшего храма. У птиц есть крылья, но ведь и крылатому существу непременно надо куда-то присесть. «Куда сесть?» — думают птицы даже, но как же не мучиться бескрылому человеку, у которого из-под ног вырвали все ему дорогое…
Впрочем, я это по старинке о птицах и о людях. Новая Москва равнодушна к разрушению храма. Теперь даже так, что если Василия Блаженного взорвут, — ничего, и все ничего, потому что снявши голову по волосам не плачут.
Ритмический говор людей, идущих на рынок:
— Как тебе сказать, Анютка, больно уж теперь на то, что тяжело стали смотреть, и оно через то много тяжелее стало и почти невыносимо. А так подумаешь, ну, когда же было на свете трудящемуся человеку легко…
— Ну, все-таки, бабушка, такого в ваше время не было: овес отобрали начисто — раз, муку выбрали — два и теперь пришли за коровой.
Вслед им идущий пожилой человек говорит:
— Бывало, после работы приду, лягу и как убитый сплю, а теперь лягу, сплю-не сплю, время провожу и в голове мечта.
Вечером собрание бригады. Вопрос с ножом к горлу: с белыми или красными. Как же ответить, чтобы остаться самому по себе? Вопрос этот вообще коренной вопрос всей революции, и такие как Иванов-Разумник его ставят все. Все равно как и то, что мы, личности, порождены массами, и отсюда особенный культ человека у станка (все равно как у народников было: мужики). Все это продолжается в материализме и является перед личностью как «черный бог» (экономическая необходимость, социальное происхождение, чистка, судьба, всякая неминучесть). И все это «массы» (и «как бы не оторваться от масс»). И все это против европейского «героя», рыцаря, личности (ядра). И отсюда самая блестящая неоспоримая защита личности в лучшем случае будет снисходительно отнесена к старине, и вообще к реакции. Теперь личность (творческая) должна спрятаться, как спрятано в плазме ядро, и творить воистину не для себя. Герой и рыцарь не исчезнут, но переплавятся, чтобы явиться в ином выражении.
Я тоже за массы и я тоже против белизны европейского героя, но меня задевает и рвет на части, когда наивный человек вроде Пушкова искренно с чистым сердцем минует все личное и говорит: личность — обществу. Минует трагедию, историю, Архимеда, Шекспира, Христа… А когда дело доходит до выявления личного вкуса, то все оказывается самым пошлым мещанством, бытом с роялью.
После мне с большим трудом (по дороге домой) удалось моему спутнику выяснить мое отношение к искусству через сопоставление с охотой: судят охотника не охотники — моралисты, так и художника теперь судят политики.
Всмотреться в формы отдельного дерева в лесу, это будет картина самого невозможного приспособления в поисках света: какие чудовищные искривления в борьбе за жизнь; и вот теперь надо себе представить, что человек тоже в борьбе за жизнь весь распластался по такому дереву и до того слился с ним, что стал незаметен; человек распластался по дереву… Вы пришли куда-нибудь в гости, стали о чем-нибудь открыто говорить, подошли к каким-нибудь ныне спорным местам и вдруг чувствуете, что вас будто кто-то останавливает, шепчет, одергивает… Вы оглянулись, а людей-то нет, вокруг все деревья, и с деревьев ушки на макушке — подняли головы притаившиеся распластанные по древу люди… Мороз по коже… собачонка вышла из-под стола, и тут происшествие: зверь? как это здесь в собрании зверь — что это? И тут же ответ сверхразумного существа: «Успокойся, это просто домашняя собака и леса конечно нет, это люди сидят за чаем».
31 Декабря. Леве: позвонить в Кубу (ночлег). Купить чаю (на Сухаревке). Кило кофею в зернах.
Леве о машинке: не пропала бы.
При пересмотре фотографий.
Как-то ничего не остается связанным с недавним прошлым, как будто время так, само <по> себе проходит, и к нему жизнь не пристает; что же это, жизнь моя холоднеет и не вяжется со временем? или нет, я такой же, а время стало холодным?
Мертвые лучше бы умирали совсем, а не ходили по улицам. Мертвые, если их схоронить, как бы вновь оживают в наших сердцах и участвуют во многих наших делах даже, а не то, что в мечтах. Но если они, будучи мертвыми, распределяются среди живых, то очень восстанавливают именно видом своим против себя… Или это потому, что сам за себя боишься!
