Юрий Фельштинский - Троцкий против Сталина. Эмигрантский архив Л. Д. Троцкого. 1929–1932
В противоположность легитимизму, где лицо есть лишь звено династической цепи, понятие бонапартизма связывается с выдающимся или счастливым выскочкой. Такой образ, однако, плохо вяжется с тяжеловесной фигурой остэльбского юнкера[724] и гогенцоллернского фельдмаршала. И впрямь: Гинденбург не Наполеон, Познань не Корсика! Но чисто персональный, тем более эстетический подход к вопросу совершенно недостаточен, даже способен сбить с пути. Если для заячьего рагу, по французской пословице, необходим заяц, то для бонапартизма вовсе не обязателен Бонапарт. Достаточно наличия двух непримиримых лагерей: роль полномочного третейского судьи может выполнять не лицо, а клика.
Напомним, что Франция знала не только Первого Наполеона, действительного, но и Третьего, поддельного. Дядю и мнимого племянника объединяла миссия арбитра, который записывает свои вердикты концом шпаги. У Наполеона I была собственная шпага, и бока Европы до сих пор не вполне очистились от ее следов. Наполеону III достаточно оказалось тени шпаги мнимого дяди, чтобы попасть в фокус власти.
В Германии бонапартизм выглядит по-немецки. Не надо, однако, останавливаться перед различиями национальных интонаций. При переводе на чужой язык многие особенности оригинала пропадают. Создав в разных областях человеческого творчества величайшие образцы, немцы в политике, как и в скульптуре, почти не поднимались над посредственной подражательностью. Не будем углубляться в исторические причины этого факта: достаточно того, что он существует. Гинденбург — не Наполеон.
В консервативной фигуре президента нет и намека на авантюризм. Восьмидесятилетний Гинденбург в политике вообще ничего не искал. Зато другие искали и нашли Гинденбурга. И нашли не случайно: это люди одного и того же старопрусского, дворянско-консервативного потсдамско-остэльбского склада. Скрепляя своим именем чужие дела, Гинденбург не даст выбить себя из колеи, проведенной традициями его касты. Гинденбург не лицо, а учреждение. Таким он был во время войны. «Стратегия Гинденбурга» была стратегией людей, носивших совсем другие фамилии. Этот порядок оказался перенесен и в политику. Людендорфа и его помощников заменили новые лица. Но порядок остался тот же.
Консерваторы, националисты, монархисты, все враги ноябрьского переворота впервые выдвинули Гинденбурга в президенты в 1925 г. Не только рабочие, но и партии буржуазии голосовали тогда против гогенцоллернского маршала. Гинденбург, однако, победил: его поддержали массы мелкой буржуазии, на пути к Гитлеру. В качестве президента Гинденбург ничего не создал, но ничего и не разрушил. У его противников создалось представление, что свою верность солдата Гинденбург поставил на стражу Веймарской конституции. Оттесняемые реакцией по всей линии, чисто парламентские партии решили через семь лет поставить ставку на Гинденбурга.
Отдав монархическому маршалу свои голоса, социал-демократия и католическая демократия освободили его от каких бы то ни было обязательств по отношению к впавшей в прострацию республике. Выбранный в 1925 году голосами правых, Гинденбург не выходил за рамки конституции. Выбранный в 1932 году голосами левых, он немедленно наступил на конституцию сапогом. В этом парадоксе нет ничего таинственного. Наедине со своей «совестью» и «волей нации» — двумя неуловимыми инстанциями — Гинденбург неминуемо оказался орудием тех кругов, верность которым он пронес через всю свою жизнь. Политика президента есть политика верхов земельной аристократии, баронов промышленности и банковских князей, римско-католического лютеранства и, не в последнем счете, моисеева закона.
Через фон Папена, о котором накануне никто в стране не думал, политический штаб Гинденбурга сразу оборвал нити, связывавшие избрание президента с демократическими партиями. Немецкому бонапартизму в его первой стадии не хватало изюминки авантюризма. Своей карьерой во время войны и магическим порядком своего восхождения к власти Папен до известной степени восполнил этот недочет. По поводу остальных его данных, кроме иностранных языков и безупречных манер, отзывы разных направлений сходятся на том, что отныне историки не смогут уже писать о Михаэлисе[725] как о самом сером и безличном канцлере Германии.
А где же сабля? У Гинденбурга остался в руках лишь маршальский жезл, игрушка для стариков. Папен, после малообнадеживающего опыта во время войны, ушел в штатскую жизнь. Сабля нашлась, однако, в лице генерала Шлейхера[726]. Именно в нем приходится видеть сейчас ядро бонапартистской комбинации. И не случайно: поднимаясь над партиями и парламентом, правительство сужается до бюрократического аппарата. Наиболее действительную часть аппарата составляет, бесспорно, рейхсвер. Немудрено, если из-за спины Гинденбурга и Папена выдвинулся Шлейхер. Газеты много писали о том, что генерал в тиши своего штаба давно уже подготовлял события. Может быть. Но гораздо важнее, что ход событий подготовлял генерала.
Когда эти строки появятся в печати, первая встреча правительства Папена с рейхстагом останется позади. Будет уже, вероятно, известно, кто расшибся при столкновении: Папен или рейхстаг. Могут расшибиться оба, оставив наследником Шлейхера. Эпизодов мы не собираемся предугадывать. Эпизодов будет еще немало.
Автор стоит в стороне от театра событий, притом на значительном расстоянии. Это затрудняет наблюдение за конъюнктурой дня. Но автору хотелось бы думать, что неблагоприятные географические условия не мешают отдавать себе отчет в расположении основных сил, которые в конце концов и определяют общий ход событий.
Принкипо, 23 августа 1932 г.
Два чехословацких эпизода, малый и большой[727]
Сперва о малом: дело идет о визе. Этот совсем свежий эпизод интересен, однако, лишь постольку, поскольку ведет к историческому эпизоду: военной интервенции чехословаков против русской революции в 1918 году[728].
Газеты сообщали, что виза для въезда в Чехословакию мне дана: это было по существу правильно. Потом газеты сообщали, что в визе мне отказано. И это тоже было верно. Я очень далек от смешной мысли жаловаться на чехословацкое правительство, которое ни с какой стороны не обязано было предоставлять мне визу. Но я не могу не отметить, что для отказа в визе чехословацкое правительство прибегает к слишком кружным и сложным методам. Дело было так.
Некоторые из моих друзей или, вернее, благожелателей в Чехословакии настойчиво советовали мне полечиться на чешском курорте. Я ответил: «не пустят». Меня уверяли, что, по предварительным сведениям, вопрос в правительстве стоит вполне благоприятно. Я возразил: если бы даже правительство согласилось, не пустит полиция. Мои корреспонденты горели желанием не только дать мне возможность полечиться, но заодно и преподать мне урок демократии. У меня не было основания отказываться ни от лечения, ни от политического урока. Я обратился в чехословацкое консульство за визой. […][729]
