Николай Пирогов - Вопросы жизни Дневник старого врача
Мог ли же я, молодой, малоопытный человек, быть настоящим наставником хирургии?!
Конечно, нет, и я чувствовал это.
Но раз поставленный судьбою на это поприще, что я мог сделать?
Отказаться? Да для этого я был слишком молод, слишком самолюбив и слишком самонадеян.
Я избрал другое средство, чтобы приблизиться, сколько можно, к тому идеалу, который я составил себе об обязанностях профессора хирургии.
В бытность мою за границей я достаточно убедился, что научная истина далеко не есть главная цель знаменитых клиницистов и хирургов.
Я убедился достаточно, что нередко принимались меры в знаменитых клинических заведениях не для открытия, а для затемнения научной истины.
Было везде заметно старание продать товар лицом. И это было еще ничего. Но с тем вместе товар худой и недоброкачественный продавался за хороший, и кому? Молодежи — неопытной, незнакомой с делом, но инстинктивно ищущей научной правды.
Видев все это, я положил себе за правило при первом моем вступлении на кафедру ничего не скрывать от моих учеников, и если не сейчас же, то потом и немедля открывать пред ними сделанную мною ошибку, будет ли она в диагнозе или в лечении болезни.
В этом духе я и написал мои клинические анналы, с изданием которых я нарочно спешил, чтобы не дать повода моим ученикам упрекать меня в намерении выиграть время для скрытия правды.
Описав в подробности все мои промахи и ошибки, сделанные при постели больных, я не щадил себя и, конечно, не предполагал, что найдутся охотники воспользоваться моим положением и в критическом разборе выставить снова на вид выставленные уже мною грехи мои. Охотники, однако же, нашлись. Мой хороший петербургский приятель, д — р 3ад — лер, написал огромную критическую статью в одном немецком журнале.
В этой большой статье нашлось для меня одно полезное замечание — это русская пословица, приведенная Задлером в конце его критики: «терпи, казак, атаманом будешь».
Старик Хелиус в 1862 году напоминал мне об этой пословице, переведенной Задлером для немцев так: «geduld, Kosak, wirst Ataman werden».
Чрез год, вскоре после выхода первых выпусков моей «Хирургической анатомии», я был уже избран в ординарные профессоры.
Для издания этого труда мне нужны были: издатель — книгопродавец, художник — рисовальщик с натуры и хороший литограф.
Не легко было тотчас же найти в Дерпте трех таких лиц.
К счастью, как нарочно к тому времени, явился в Дерпт весьма предприимчивый (даже слишком, и после обанкротившийся) книгопродавец Клуге. Ему, конечно, безденежно, я передал все право издания, с тем лишь, чтобы рисунки были именно такими, какие я желал иметь. Художник — рисовальщик — этот рисовальщик был тот же г. Шлатер, которого некогда я отыскал случайно для рисунков моей диссертации на золотую медаль. Это был не гений, но трудолюбивый, добросовестный рисовальщик с натуры. Он же, самоучкою, работая без устали и с самоотвержением, сделался и очень порядочным литографом. А для того времени это была не шутка. Тогда литографов и в Петербурге был только один, и то незавидный. Первые опыты литографского искусства Шлатера и были рисунки моей «Хирургической анатомии». Они удались вполне.
С попечителем Крафтштремом, вначале ко мне весьма благоволившим, я не долго жил в ладу, впрочем, не по моей вине.
То было время дуэлей в Дерпте. Периодические дуэли то усиливались (и едва ли не тогда, когда их преследовали), то уменьшались.
Крафтштрему и ректору дуэли, разумеется, были не по сердцу, особливо случившиеся вскоре одна после другой: одна — мнимая, другая — действительная.
Русский студент, сорвиголова, Хитрово безнадежно вляпался в одну приезжую замужнюю женщину. Желая всеми силами обратить на себя внимание этой дамы, Хитрово придумал такую штуку: увидев предмет своей любви на одном концерте, он бросился стремглав к ректору с донесением, что убил одного студента на дуэли в лесу и предает себя произвольно в руки правосудия.
Ректор отправил Хитрово в карцер, а сам с фонарями, педелями и полицией отправился в лес отыскивать труп убитого.
Проискали целую ночь, и ничего не нашли.
На другой же день оказалось, что вся эта история — выдумка взбалмошного влюбленного.
Другая же, действительная, даже наделала много хлопот Крафтшт — рему.
Нашли действительно убитого студента в лесу и, несомненно, убитого на пистолетной дуэли. Разыскивали немало, но все оставалось шитым и крытым.
В это самое время ехал чрез Дерпт за границу государь Николай Павлович. Можно себе представить, как струсил Крафтштрем! Он явился с докладом к государю на почтовую станцию; государь не выходил из кареты, и когда Крафтштрем донес ему о случившемся, то государь прямо объявил ему: «Ну, что же; так разгони факультет».
Вот тебе раз! Что тут поделаешь? Разгони факультет! Да какой, — их целых четыре, — и как его разгонишь?
Вот в это — то тревожное время и случилась еще одна дуэль на студенческих геберах.
Рана была грудная и опасная. Меня позвали на третий день, когда уже развилось сильное воспаление плевры. Я дня два посещал раненого, вскоре затем отдавшего Богу душу.
Меня призывают к Крафтштрему.
— Вы лечили раненого на дуэли? — спрашивает он меня.
— Я.
— Вы знали, что он был ранен на дуэли?
— Я мог бы вам ответить, что не знал, так как никто мне не докажет, что я знал; но я не хочу вам лгать и потому говорю: знал.
— А когда знали, то почему не донесли по закону? Вы будете отвечать… Назначается суд, не университетский, не домашний, а уголовный. Затем, прощайте! — прибавил он.
Суд действительно начался, и меня притянули к нему.
На суде я сказал то же самое, что мне никто не докажет, что я знал о дуэли, но я сознаюсь, что знал; а не донес потому, что, во — первых, твердо был уверен в существовании доноса о дуэли и помимо меня; а во — вторых, считал для раненого вредным судебное дознание, неизбежное, если бы я донес при жизни больного, находившегося в опасности; по смерти же я действительно доносил по начальству о приключившейся от грудной раны смерти вследствие воспаления в плевре.
Итак, эта дуэль расстроила меня с Крафтштремом. Я перестал посещать его. Встречаясь на улице, мы не кланялись друг другу. Я получил через совет выговор от министра.
Натянутые мои отношения к попечителю продолжались несколько месяцев.
Появление на свет 1–й части моих клинических анналов доставило мне, почти в одно и то же время, приятность и выгоду. Приятны, чрезвычайно приятны были для меня привет и дружеское пожатие руки профессора Энгельгардта.
