Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам
Так я начал работать в кафе. В тот вечер Бурлюк и Маяковский назначили мне постоянную плату. 63 следующих дня ходил я сюда без прогулов».
Владимир Гольцшмидт тоже читал свои стихи. И ломал об голову доски, что очень нравилось публике.
Вечер в «Кафе поэтов», по словам Сергея Спасского, начинался так:
«Публика скучает и топчется, загнанная в это аляповатое стойло. Пожалуй, пора расходиться.
Но вот вошёл Маяковский, не снимая кепки. На шее – большой красный бант. Маяковский пересекает кафе. Он забрёл сюда просто поужинать. Выбирает свободное место. Если места ему не находится, он садится за стол на эстраду. Ему подано дежурное блюдо. Он зашёл отдохнуть.
Иногда с ним рядом Бурлюк. Подчас Бурлюк и Каменский отдельно. Маяковский не замечает посетителей. Тут нет ни малейшей игры. Он явился провести здесь вечер. Если им угодно глазеть, что ж, это его не смущает. Папироска ездит в углу рта. Маяковский осматривается и потягивается. Где бы ни был, он всюду дома. Внимание всех направлено к нему.
Но Маяковский ни с кем не считается. Что-нибудь скажет через головы всех Бурлюку. Бурлюк, подхватив фразу, подаст уже умышленно рассчитанный на прислушивающуюся публику ответ. Они перекидываются словами… Сама беседа является зрелищем. Но внутрь барьера не допущен никто.
И это для многих обидно. Многим хочется высказать остроумие.
Особенно обидно тем, кто чувствует своё право на внимание. Кто сам, например, артист. Маяковскому следует это знать. Такое безразличие унизительно.
И вдруг Маяковский обернулся.
Он даже поздоровался с артистом, и тот польщено закивал головой. Закивали головами другие, ловя благорасположенность Маяковского. А тут поднялся Бурлюк и самыми нежнейшими и трепетными нотами, с самым обрадованным видом делится с публикой вестью:
– Среди нас находится артист такой-то. Предлагаю его приветствовать. Он, конечно, не откажется выступить.
Публика дружно рукоплещет.
Артист выходит на трехаршинные подмостки, словно приглашённый на лучшую сцену.
Отказов не бывало никогда».
Потом Маяковский или Бурлюк приглашали на сцену другую знаменитость. Публика, пришедшая в кафе отдохнуть, развлекала сама себя.
Василий Каменский:
«В один из вечеров в «Кафе поэтов» явился молодой композитор Сергей Прокофьев.
Рыжий и трепетный, как огонь, он вбежал на эстраду, жарко пожал нам руки, объявил себя убеждённым футуристом и сел за рояль.
Ну и темперамент у Прокофьева!
Казалось, что в кафе происходит пожар, рушатся пламенеющие, как волосы композитора, балки, косяки, а мы стояли, готовые сгореть заживо в огне неслыханной музыки».
Потом Маяковский читал стихи. Об этом – Сергей Спасский:
«Наспорившаяся, разгорячённая публика подтягивалась, становилась серьёзной… Ещё слышались смешки за углом. Маяковский оглядывал комнату:
– Чтоб было тихо, – разглаживал он голосом воздух. – Чтоб тихо сидели. Как лютики…
На фоне оранжевой стены он вытягивался, погрузив руки в карманы. Кепка, сдвинутая назад, козырёк резко выдвинут надо лбом. Папироса шевелилась в зубах, он от неё прикуривал следующую. Он покачивался, проверяя публику поблескивающими прохладными глазами.
– Тише, котики, – дрессировал он собравшихся.
Он говорил угрожающе вкрадчиво.
Начиналась глава из «Человека», сцена вознесения на небо…
И публика улыбается, ободрённая шутками. Какой молодец Маяковский, какой простой и общительный человек. Как с ним удобно и спокойно пройтись запросто по бутафорскому «зализанному» полу».
Общаясь с посетителями кафе, Маяковский не выбирал выражений. Иногда был даже невообразимо груб. Эту манеру пытался объяснить (и даже оправдать) Николай Захаров-Мэнский:
«Помню, я никак не понимал, как можно так обращаться с верховным ценителем, „публикой“, глас коей – глас Божий. Лишь теперь, когда, как актёр и публично выступающий поэт, видя её ежедневно, так близко, близко присмотрелся к ней, я вполне понимаю Маяковского. С этой публикой, которая шла смотреть на нас, можно ли было говорить иначе? Ибо только грубость, резкость и дерзость могут хоть на мгновение вывести это самодовольное невежество из состояния абсолютного, полнейшего спокойствия, спокойствия наевшегося желудей борова».
А вот как те вечера описывал сам Маяковский в письме к Брикам (середина декабря 1917 года):
«Дорогой, дорогой Лилик!
Милый, милый Осик!..
Москва, как говорится, представляет из себя сочный, налившийся плод(ы), который Додя, Каменский и я ревностно обрываем. Главное место обрывания – «Кафе поэтов».
Кафе пока очень милое и весёлое заведение. («Собака» первых времён по веселью!) Народу битком. На полу опилки. На эстраде мы (теперь я – Додя и Вася до рождества уехали. Хуже.) Публику шлём к чёртовой матери. Деньги делим в двенадцать часов ночи. Вот и всё.
Футуризм в большом фаворе.
Выступлений масса. На рожд<ество> будет «Ёлка футур<истов>». Потом «Выбор триумфаторов поэзии». Веду разговор о чтении в Политехническом «Человека».
Всё заверте<лось>».
Как видим, футуристы жили припеваючи, ни в чём себе не отказывали и развлекались, как тогда начали говорить, на всю катушку. И зарабатывали при этом весьма недурно.
17 декабря 1917 года «Театральная газета» написала:
«Маяковский – нагл, блестящ и умён… У него четырёхугольный рот, из которого вылетают не слова, а гремящие камни альпийского потока… Его поэма „Человек“, которую он читает в „Кафе поэтов“, при всей своей кажущейся сумбурности, необыкновенно точна, логична и убедительна».
В том же письме, адресованном Брикам, Маяковский сообщал:
«Окружённый материнской заботливостью Лёвы, южный фонд безмятежно и тихо растёт. На юг ещё трудно».
Лёва, о котором пишет Маяковский, был героем одного из давних романов Лили Брик. Василий Васильевич Катанян о нём писал:
«Лев Александрович Гринкруг, или просто Лёва, как его звала вся Москва. Он был из числа золотой молодёжи, сын банкира, человек образованный, интеллигентный, ироничный и очень доброжелательный. Когда „отцвёл“ его роман с Лилей, он остался другом её семьи до конца дней».
Теперь Маяковский передавал ему деньги, предназначавшиеся для поездки на юг. Как видим, поездка эта не отменялась, но откладывалась.
