Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»
– Это пластика, а теперь надо передать выражение. А оно у вас без конца меняется.
Шоу спросил:
– Вы считаете, что ни один бюст не может передать изменчивости модели?
– Да, – ответил Огюст. – Все зависит от позирующего. Если позирующий хочет, чтобы ему польстили, как предпочитает большинство, бюст в таком случае получается фальшивым. А если он дает свободу скульптору, позволяет лепить то, что тот видит, полагаясь на свою наблюдательность и мастерство, заказчик, возможно, останется недоволен портретом, но портрет получится правдивым.
Огюст провел пальцами по коже Шоу, а затем по глине, чтобы ощутить тепло модели и убедиться, что линии лица переданы точно. Шоу сидел, погруженный в задумчивость.
Теперь Огюст лепил в лихорадочном темпе, уловив выражение, которое искал. День шел на убыль, тени удлинились. Шоу сидел, сосредоточенно следя за пальцами мэтра. Наконец скульптор произнес:
– Спасибо, мосье, спокойной ночи, – Шоу был уверен, что теперь бюст закончен.
Но на другой день Огюст возобновил работу; он стал делать новые варианты и не прикасался к бюсту, над которым трудился накануне. Шоу казалось, что эти новые бюсты он делает в стиле Кановы, Бернини, Донателло, Фидия, и он сказал:
– Я предпочитаю бюст, который вы сделали вчера. Он в стиле Родена.
Огюст приостановился.
– Согласен. Но надо попробовать еще несколько стилей, чтобы быть полностью уверенным.
– Теперь вы закончили?
Огюст удивленно посмотрел на Шоу. Как можно быть таким бестолковым, говорил его взгляд.
Для Огюста Родена, пока жива сама модель, бюст никогда не может быть закончен, подумал Шоу. Он спросил:
– Я хочу сказать, можно мне взять его с собой?
– Да, мэтр, можно ли взять его? – вставила Шарлотта.
– Вам нравится, мадам? – спросил Огюст, сам удивляясь своему вопросу. Его мало интересовало теперь чужое мнение.
– Да. Вы передали новое, совсем не известное мне выражение. Я не поверила, когда вы сказали, что у мужа есть что-то от Христа, но теперь понимаю, он может быть и таким, какую бы маску ни носил.
Шоу молчал. Он был смущен, скульптор обнаружил ту сторону его натуры, которую он скрывал, чтобы быть менее уязвимым.
Шарлотта спросила:
– Мэтр, можно взять бюст?
– Вы хотите иметь его в бронзе или в мраморе?
– А как, по-вашему, лучше?
– Я сделаю и в мраморе и в бронзе, – внезапно сказал он. – Нет-нет, доплачивать не придется. Это доставит мне удовольствие.
Шоу не мог удержаться от шутки:
– Бюст величайшего писателя, выполненный величайшим скульптором.
Огюст пожал плечами.
– Это решит время, которое порой бывает справедливым.
2
На следующий день Огюст спросил Рильке, не искал ли кто-нибудь из важных людей встречи с ним в последнее время.
– Нет, я отвечал всем, что вам необходимо закончить важный заказ, – сказал Рильке. – Только один посетитель был весьма настойчив – нервный пожилой мужчина, Андре Шоле. Он, видимо, обиделся, когда я сказал, что вы заняты.
– Как так? – взорвался Огюст. – Шоле защищал меня во время «дела Бальзака», он подвергал себя огромному риску!
– Откуда мне знать? – Рильке был сбит с толку, он никогда не слышал о Шоле.
Смерив его гневным взглядом, Огюст сказал:
– Вам бы надлежало знать, это ваша обязанность. Шоле мой большой друг и талантливый писатель. Имя его достаточно известно. Когда он обещал зайти?
– Он не сказал, мэтр.
– Какая нелепость!
Рильке почувствовал себя ужасно. Не может он выдерживать такое напряжение. С каждым днем его обязанности становились все запутаннее и сложнее. Люди осаждали Медон, добиваясь свидания с мэтром, а тот запрещал пускать к нему кого бы то ни было; корреспонденция накапливалась, и вся вина валилась на секретаря. «Мэтр, видимо, просто болен», – решил Рильке.
Обнаружив как-то письмо, которое Рильке не показал ему вовремя, Огюст вышел из себя. Рильке пытался объяснить, что письмо лишь накануне получено и не такое уж важное, но Огюст не желал слушать.
Родену попалось на глаза письмо от молодого английского художника Ротенштейна[129], с которым он был в дружеских отношениях, адресованное Рильке. Это показалось мэтру предательством – секретарь отнимает у него друзей.
– Да это настоящий грабеж! – закричал он.
– Я вовсе не хотел вас обидеть, мэтр.
– Но вы обидели.
– Я не собирался быть секретарем.
– То-то и видно.
– Что вы хотите сказать? – Лицо Рильке стало мертвенно-бледным, он выглядел совсем больным.
Огюст помедлил, не уверенный, стоит ли продолжать, но решил, что стоит; он – «мэтр», и никто не должен забывать об этом.
– Я хочу сказать, что вы обманули меня.
– В чем? – Рильке совсем растерялся.
– Вы воруете у меня друзей, теряете письма, на вас нельзя положиться.
Рильке постарался взять себя в руки, сдержался, ожидая, что последует дальше. Он чувствовал себя вконец уничтоженным.
– Я хочу, чтобы вы немедленно покинули мой дом. Как только соберете вещи.
Все еще кипя гневом, но торжествуя и чувствуя себя отомщенным, Огюст удалился.
Через два дня он получил от Рильке письмо. Письмо было очень сдержанным и без всяких встречных обвинений. Напротив, Рильке прочувствованно писал о том, что дружба с великим скульптором будет и впредь для него неиссякаемым источником вдохновения, и, несмотря ни на какие ссоры, Роден навсегда останется для него любимым мэтром. Лишь в самом конце была приписка, что обвинения возведены на него напрасно. Мэтр, как истинный великий художник, писал Рильке, обязан устранять со своего пути все мешающее работе и по этой причине избавился от него, Рильке.
«Так оно и есть», – подумал Огюст. Похвалы, расточаемые Рильке, утомили, стали чрезмерными. Относиться к Рильке, как к сыну, он не мог, из этого все равно ничего бы не вышло.
Огюст знал, что не может ответить на письмо Рильке, во всяком случае, сейчас: литейщики просили его посмотреть бронзовую отливку «Мыслителя».
Спустя некоторое время пришло теплое послание от Шоу. Не сможет ли мэтр сообщить ему подробности легенды о Пигмалионе, спрашивал Шоу – он пишет пьесу на эту тему. И в знак благодарности Шоу послал мэтру великолепное издание Келмскотта Чосера[130] с надписью: «Я наблюдал двух мастеров за работой: Морриса[131], который издал эту книгу, и Родена Великого, который создал мой скульптурный портрет. Я дарю эту книгу Родену, смиренно написав на ней свое имя. Так я приближусь к бессмертию, потому что их произведения останутся в веках, а мои обратятся в прах».
В ответ Огюст послал чете Шоу два карандашных наброска Шарлотты, сделанные во время работы над бюстом, и написал на них: «Мадам Шарлотте Шоу в знак уважения».
