Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик...
Правда, при этом мне, пожалуй, быть бы не только умытым и переодетым в чистое, на котором каждая заплатка родная, но быть бы мне еще и усаженным на горшок. Потому что от последних моих слов, в силу их необычности, бабушка бы наверняка сильно встревожилась. А самое главное, быть бы мне и дальше свободной, суверенной личностью, потому что бабушке никогда не удавалось загнать меня посреди бела дня в постель…
Таким образом, на некоторое время я становился детсадовцем. Причем в сравнении с прочими детсадовцами, не имеющим решительно никаких привилегий, что дополнительно угнетало человека, в силу малого возраста не способного уразуметь этот, может, самый главный принцип педагогики.
Впрочем, чуть не забыл, — одна привилегия все же была. Домой, по окончании дня, я убывал самостоятельно. Что, разумеется, грело, однако вольной воли не заменяло.
А бабушка, как я теперь догадываюсь, после моей такой поимки и очередного заточения в детсад получала очередной строгий выговор. Ее счастье, что она была маминой мамой, а не папиной. Это очень большое ее счастье… А стало быть, пожалуй, и мое…
Однако проходило некоторое время, и постепенно все возвращалось на круги своя. Я все чаще начинал, разумеется с разрешения мамы, прогуливать мою «работку» под разными предлогами, а потом и без всяких предлогов, а потом и вообще прекращал посещения детсада, и родители по утрам уходили на работу без меня — мама, как правило, на две смены, — так что мы с бабушкой целыми днями были безмятежно счастливы и бесконечно довольны друг другом — ходили на улицу, если позволяла погода, в лес ходили, а если погода не позволяла, то замечательно проводили время и дома. Она вязала носки-варежки или что-нибудь починяла — серьезное рукоделье было маминым занятием, — а я играл сам с собой, и для моих игр мне не было нужно совсем ничего.
Сколько мне доводилось видеть в жизни разнообразных детей — не счесть, однако никто из них не владел той технологией игры, которая была для меня излюбленной. Я действительно не нуждался ни в игрушках, ни в товарищах — игрушки и товарищи были бы только помехой, мне требовались всего лишь одиночество и тишина — немыслимые вообще-то условия при коллективном воспитании. А бабушка, может, лучше всех на свете умела быть незаметной, более того, ей, может, как никому, нравилось быть незаметной.
В общем, мне не составляло никакого труда поместить себя в какую угодно героическую ситуацию — сперва это были исключительно военные баталии, потом их стали вытеснять космические мотивы, а потом и презренный быт пошел в дело. Впрочем, я тогда еще не был склонен соблюдать какие бы то ни было законы жанра, с непринужденной легкостью перескакивал с пятое на десятое, перемешивал, казалось, абсолютно несовместимое, но некому было приструнить меня разгромной рецензией, ни от какого редактора не зависела жизнь моих причудливых сюжетов, ибо ни о каких тиражах я не помышлял, более того, под угрозой выхода в свет моментально растаяли бы все мои уже отыгранные, а также и несостоявшиеся сюжеты.
А со стороны оно выглядело так: я лежал на полу, ко всему на свете безучастный, а потом вдруг начинал кататься по полу, ползать, нещадно буровя половики, издавать самые разнообразные звуки, означающие что угодно — рев моторов, взрывы бомб, свист пуль, грохот прибоя, голоса инопланетян, извинения матери за очередную обиду…
Но иногда я вел и весьма пространные, вполне разборчивые и даже не лишенные некоторого смысла диалоги с моими воображаемыми подчиненными, с товарищами Лениным-Сталиным, причем, когда мы уже обосновались в Карпунино, и Сталин начал стремительно тускнеть в глазах существенной части народонаселения, а стало быть, и в глазах моей матери, я уже был не столь почтителен с ним, иной раз позволял себе назидательно-разоблачительные нотки, на что моя терпеливая и терпимая бабушка считала необходим реагировать испуганным шепотом и округленными глазами, то есть позволяла себе вторгаться в мой мир, стало быть, в такие моменты ей было по-настоящему тревожно.
Но я отмахивался от бабушки, бесцеремонно выталкивал ее за пределы суверенной территории моего воображения и продолжал свое, но если бабушка не прекращала выражать беспокойство, то я довольно легко смирял гордыню, ибо никогда, даже в самом раннем детстве, не хотел быть свиньей неблагодарной, и оставлял в покое политику, действительно, ну ее на фиг, мгновенно оказываясь за миллион световых лет от всякой политики, чтобы вести плодотворные переговоры с дружественными и жутко продвинутыми во всех научных областях инопланетянами — то есть опять выходила политика, будь она неладна, хотя и вселенского масштаба, хотя и с полным взаимопониманием по всему спектру проблем…
Как жалко, что, пока бабушка была жива, я ни разу не удосужился поговорить с ней на отвлеченные темы. Ведь любопытно было бы узнать, что думала она про меня в те моменты, каким виделось ей мое будущее, совпало ли что-нибудь или совсем ничего не совпало?..
Но точно помню, если я и мечтал кем-то стать, когда вырасту, то уж точно — не писателем. То есть ранней, а также и немного припозднившейся целеустремленностью похвастать никак не могу.
Нет, разумеется, мне, как и большинству моих сверстников, временами не давали покоя романтика неба, пыль дальних и паршивых дорог милого отечества, однако не помню, чтобы мне сколь-нибудь продолжительное время хотелось во что бы то ни стало сделать автомобиль или самолет главной утехой всей последующей жизни, чтобы эта мечта захватила меня целиком, заставила выискивать и читать специальную литературу, особенно усердно изучать в школе вполне конкретные предметы, небрежно отмахиваясь от прочих предметов — второстепенных и третьестепенных, а тем самым, невыносимо скучных.
А может, вся проблема в том, что о профессии писателя я сперва вообще не знал, а потом, когда узнал, она долго-долго казалась мне еще более недосягаемой, чем профессия космонавта, и я решился потрогать ее на ощупь, уже безнадежно опоздав к тому окошечку, где приходящим своевременно выдают совершенно необходимый для творческой жизни культурно-интеллектуальный багаж?
Покупались ли мне игрушки? Скорее всего, покупались. Только ни одна не запомнилась, ни с одной из них, это уж точно, я не ложился спать. А вообще-то мне с игрушками, можно сказать, крупно везло. Я, повторяю, в них не нуждался, однако и не отвергал в принципе. Поэтому мама, периодически выезжавшая в командировки с целью закупа для своего учреждения различного инвентаря, в том числе игрушек, перво-наперво везла все домой. Впрочем, не поэтому, а потому, что поезд приходил на станцию ночью.
