Александр Стесин - “Вернись и возьми”
После работы я шел гулять по поселку, останавливаясь у каждой хижины, откуда меня окликали по имени полузнакомые люди.
- Ий, доктор Алекс! Вукохэ? Уопэадидибриби? Уопэсэмепамадьеамауо?[29]
Никто не одинок, все охвачены заботой и сплетней. Никогда не запираемые двери лачуг выходят в общий двор, где женщины стряпают еду на углях или стирают нарядные платья в сточных канавах. Пятилетние дети таскают младших братьев-сестер на спине, и никто не боится отпустить ребенка гулять одного, потому что весь мир состоит из родни, из дядюшек и тетушек, всегда готовых прийти на помощь (или отшлепать чужое дитя, как собственное, если дитя нуждается в воспитании)... При этом потомство заводят “с запасом” - из расчета, что выживут не все, дай Бог, если половина. Что ни день, из близлежащих селений слышится узнаваемый клич говорящих барабанов: “Ммара! ммара!” Барабаны предупреждают мертвых, что среди них произойдет рождение...
В одной из хижин мне сшили африканский костюм, в другой - рубаху и батакари[30]. Радушные хозяева угощали супом из улиток абунобуну, супом из окры, супом из земляных орехов. После трапезы гостя принято приглашать в дом для подробных бесед о том, о сем; в моем случае - для обоюдной вежливости и неловкого молчания. Уставясь в тарелку с супом, я думал о той Африке, которую выбрал себе в качестве мечты чуть ли не на первом курсе мединститута. О мечте, притягательной своей несбыточностью; устремленной в неведомое пространство... И вот я здесь.
Базарная площадь в преддверье джуа[31], утреннее столпотворение: женщины с грудными детьми, проповедники и колдуны, козы, куры, прочая живность. Посреди площади, прямо на земле лежат мальчик и девочка. “Доктор Алекс, бра ха!” - одна из торговок подзывает меня и показывает на детей. Что-то с ними не то - не взглянешь, доктор? Слезящиеся полузакрытые глаза, учащенное дыхание, толстый оранжевый налет на языке... Куда смотрит их мать? - Не мать, а матери, они у них разные. - От базарной толпы отделяются две женщины с товарными подносами на головах.
- Сколько времени они у вас так лежат?
- Мепаачеу, ннаммьенса. Эйебонэ?[32]
- Да, очень серьезно. Эсесэмоко клиник сеэсеи ара. У меня сейчас срочный вызов, но я вернусь не позже, чем через час, и буду ждать вас в приемной. Слышите, я буду ждать вас в клинике через час. Эйебонэпа-па-па-па-па-па![33]
- Ибэба, ибэба[34], - энергично кивают женщины. Скорее всего, не придут.
Прежде чем вернуться в клинику, мы с Абеной должны нанести визит в цирюльню на противоположном конце площади: это и есть мой срочный вызов. Пятнадцатилетняя девочка, подмастерье парикмахерши, жалуется на маточное кровотечение... Сегодня утром у нее случился выкидыш, после того как тридцатидвухлетний сосед, от которого она и забеременела, переусердствовал, удовлетворяя свои мужские потребности. Повитуха применила “народное средство” - видимо, что-то вроде спорыньи, - но кровотечение не прекратилось, и старшая парикмахерша, озаботившись здоровьем подопечной, послала за доктором. В больницу они не хотят, но на лечение на дому согласны. “Лечение” - это сильно сказано. Изотонический раствор, эргометрин и антибиотик - минимум того, что предписывает современная медицина, и максимум возможного здесь. Умелая Абена помогает провести гинекологический осмотр, проверяя сохранение частей плода в полости матки, пока за васильковой ширмой мылится мыло и пенится пена, продолжаются бритье и стрижка.
3
На фоне однообразных халуп, сколоченных из трухлявых досок, крытых толем пополам с соломой или ржавым листовым железом, обнесенное штакетником бунгало “Суматра-хаус”, принадлежавшее Фрэнцису и Люси Обенг, казалось если не королевским дворцом, то как минимум особняком колониального наместника. Дед Люси, выстроивший этот коттедж с полвека назад, был видным общественным деятелем, внесшим немалый вклад и так далее, о чем свидетельствовал кенотаф[35] посреди участка. Половина дома сдавалась внаем приезжим медикам. Вторая половина была отведена под музей, посвященный африканским солдатам-вольнонаемникам, сражавшимся в голландской Ост-Индии в середине XIX века. Цена входного билета - пять ганских седи - была умеренной: в коллекции имелось достаточно интересных экспонатов, включая старинные дагерротипы, рукописи и даже чучело дикого индонезийца в натуральную величину. Тем не менее за все время моего проживания в “Суматра-хаус” не побывало ни одного посетителя.
Чтобы не терять форму, попечительница музея проводила экскурсии для своей трехлетней дочки Юнис, а заодно и для меня. Раз за разом я слушал про вольнонаемников, про историю фантсе, прошедшую через руки португальских работорговцев, голландских золотоискателей и наконец английских миссионеров-колонизаторов. Про двух принцев, КвезиБоаче и Кваме Опоку, отданных на откуп европейцам.
Их увезли в Голландию, чтобы сделать из них голландцев. Но Кваме Опоку, cколько он там ни жил, все грустил по дому. Его дыханье ломалось, как у нас говорят. И в душе у него все было перевернуто вверх дном, как в доме, где побывал грабитель. И тогда голландцы решили отправить его домой. Возвращается Кваме в Эльмину, и как раз в этот день умирает король Ашанти. Кваме пишет к обаахема[36] в Кумаси[37], что вот он вернулся и готов занять трон. Но тут выясняется, что он, пока жил в Голландии, разучился говорить на чви. А тот, кто не знает языка, как он может стать королем? И обаахема отвечает: “Ты - наследник престола, но прежде чем ты предстанешь перед старейшинами, ты должен вспомнить родной язык”. И дает ему срок. Но Кваме живет в эльминской крепости, окружен одними аброфоо[38] - где ему вспомнить чви? И когда он понял, что не сможет вернуться в Кумаси, он покончил с собой и теперь похоронен у нас в Эльмине...
А КвезиБоаче, он - не то, что Кваме Опоку. Все, о чем он мечтал, это стать европейцем. Он ел их еду, носил одежду, и его душа была радостью. Он и вел себя как голландский принц. Но Боаче - это ганский принц, не голландский. И когда прошло достаточно времени, голландцы сказали: “Ты - ганский принц, возвращайся к себе на родину”. А Квези-то уже знал все, что случилось с его братом, он им говорит: “Не хочу, чтоб со мной случилось то же, что с Кваме, не хочу возвращаться, мое место здесь”. И голландцы не знали, что с ним делать, и в конце концов они дали ему участок земли на Суматре и отправили его туда. Там он и умер...
Иногда слушателей оказывалось больше: как и во всех относительно благополучных африканских домах, у Обенгов постоянно обреталась стайка “своих”. “Свои” не были родственниками (родственники тоже были, но, будучи занятыми собственной семейной жизнью, навещали значительно реже); это были полуслучайные люди в поисках домашнего очага, зашедшие на огонек и оставленные в качестве домашней прислуги. Со временем они становились почти частью семьи. Двенадцатилетняя Филомена помогала Люси на кухне и заботливо присматривала за Юнис. Четырнадцатилетний Дэниел выполнял “мужскую” работу по дому. Он мечтал играть на электрооргане в какой-нибудь большой церкви. Каждый вечер он упражнялся на детском пианино, которое подарили Юнис на день рождения.
