Александр Стесин - “Вернись и возьми”
Переход реальности на другой язык повергает в состояние, схожее с нарушением внутренних часов в организме, - в точности, как переход на другое время. Все происходит в несколько замедленном темпе, фиксируется отчасти. Ты идешь по улице или сидишь в придорожномчоп-баре среди людей, вокруг которых клубится туман непонятной речи. Ты привыкаешь к этой пелене, постепенно перестаешь ее замечать и поэтому не сразу понимаешь, в чем дело, когда однажды в пелене обнаруживается прореха, внезапный участок ясности.
Кажется, весь фокус в том, чтобы заучивать не отдельные слова, а целые пласты речи. Запоминать и воспроизводить непривычную для европейского уха просодию; обживаться в пространстве тонального языка, где “мо!джа” означает “кровь”, а “мо!джа!” - “вы оставили”. Осваивать диалоги, сплошь состоящие из поговорок. Увлекательный мир идиом. Взять хотя бы телесные фразеологизмы, которые используются здесь для обозначения абстрактных понятий, составляют основу словообразования. Существительное “анидасоо” (“надежда”) происходит от выражения “Мэни да со сэ”, означающего “Я надеюсь, что...”, а в дословном переводе - “Мои глаза легли на то, что...” Слово “анивуо” (“стыд”) - от “Мэниаву” (“Мои глаза умерли”, то есть “Мне стыдно”). Таким образом, стыд - “мертвоглазье”. Смелость - “тяжелогрудье”, жадность - “горькобрюшье”, печаль - “забывчивосердье”. Мировосприятие проступает сквозь повседневную речь, как монетный профиль - сквозь штриховку на тетрадном листе.
Этот опыт адаптации у меня - третий по счету. В одиннадцать лет я эмигрировал с родителями в Америку, в двадцать один - отправился корчить из себя свободного художника в Париж, а сейчас мне тридцать один. Никакого корня тут не извлечь - разве что узнаваемость ощущения, связанного с погружением в новый язык. Точнее сказать, в безъязычье.
2
Фельдшер Бен не вернулся ни через два дня, ни через три недели. Его загадочное исчезновение прошло почти незамеченным, как это часто бывает в Африке, где люди давно привыкли к засилью необъяснимого. Припоминали или воображали, что припоминали, будто накануне отлучки Бен кого-то о чем-то предупредил. То ли, что едет в Кумаси проведать племянника, то ли, что решил вернуться в родную Нигерию. Во всяком случае, рассуждали коллеги, если б случилось неладное, нам бы наверняка уже было о том известно.
Как бы то ни было, следы медицинской деятельности Бена, ни в чем не уступающей знахарству тети Бреты, продолжали обнаруживаться повсюду. Так, однажды утром приемная огласилась победоносным кличем “Эбэуоммофра!”[25] и на мой стол легла “путевка в жизнь” в виде замусоленной справки из центральной лаборатории Такоради-Секонди. При ближайшем рассмотрении справка оказалась свидетельством о высокой оплодотворяющей способности ее обладателя. “Семенная жидкость в норме”. Заключение размашистым почерком.
- Что ж, это прекрасная новость. Скажите, а у вас были причины подозревать обратное?
- Мепаачеу, аанэ[26]. Понимаете, мы с женой три раза делали ребенка, и все три раза был выкидыш. Мы подумали, что это “окобайе”[27], так что, когда у нас родился Кофи, мы сделали надрезы, как положено. Но Кофи мы тоже не удержали, он умер через неделю, а в следующий раз опять был выкидыш. Тогда мы пошли к доктору Бену, и он направил меня на анализ... Ньяме адом[28], Ньяме адом, теперь все будет хорошо.
Историй было много, одна абсурдней и трагичней другой - сплошное раздолье для новоиспеченного медика, желающего почувствовать себя спасателем и экспертом. Врач без году неделя, я с удовольствием приноровлялся к интонации просвещенного “большого брата”.
- Тетя Брета!
- Папá!
- Вчера вечером к нам поступил пациент по имени Джозеф Обимпэ. Вот его медкарта. Вы принимали этого пациента?
- Принимала, папá.
- Интересный случай. Годовалый ребенок отправил в рот целую упаковку родительского слабительного. Со всеми вытекающими последствиями.
- Точно, папá. Последствий вытекло много.
- Вот-вот. Мне казалось, в таких случаях первым делом ставят капельницу и вводят физраствор. Вы ввели физраствор, тетя Брета?
- Мепаачеу, доктор, в нашей аптеке не было физраствора. Но я дала ему метронидазол.
- Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Метронидазол - антибиотик, его назначают при кишечных инфекциях. Разве у нашего пациента наблюдаются признаки кишечной инфекции?
- Наблюдается понос... Уакотойлет.
- Но ведь мы-то знаем, из-за чего “уакотойлет”. Знаем, тетя Брета?
- Знаем, доктор. Из-за слабительного.
- Так с какой стати мы прописываем ему метронидазол?!
Тетя Брета виновато улыбалась. БретаОдоом, годившаяся мне в матери, не обижалась на мой начальственный тон и не напоминала о том, что не дале как на прошлой неделе я пропустил язву Бурули, приняв ее за ожог... Все они улыбались, признавали свое невежество, благодарили приезжего доктора за преподанный урок. И продолжали упорно верить в то, что малярия вызывается избыточным употреблением в пищу маниоки, а вовсе не плазмодиевой инфекцией. Продолжали направлять на анализы семенной жидкости и прописывать метронидазол. “А ведь соглашаются же, благодарят... Прикидываются дурачками. А на самом деле, это они нас держат за дураков, - заключил врач-педиатр из Канады, с которым я разговорился однажды в автобусе по пути из Аккры. - Ничего не меняется и никогда не изменится...”
Но канадец ошибался. В их готовности благодарить и соглашаться не было ни тени лукавства. Однако то, что белокожему представляется содержанием, для африканца - всего лишь форма. То, что кажется неизменным, может измениться в любую минуту самым непредвиденным образом. Незащищенность - руководящий принцип, фундамент, на котором строится жизнь со всеми ее поверьями и вековой инертностью. Это свойство климата, изначальная данность окружающей среды. Аборигены Эльмины продолжали гнуть свою линию, потому что, поменяв одно, надо было бы поменять и все остальное, и никакой заморский светоч не смог бы дать им гарантию, что столь кардинальные изменения приведут к улучшению, а не наоборот.
После работы я шел гулять по поселку, останавливаясь у каждой хижины, откуда меня окликали по имени полузнакомые люди.
- Ий, доктор Алекс! Вукохэ? Уопэадидибриби? Уопэсэмепамадьеамауо?[29]
Никто не одинок, все охвачены заботой и сплетней. Никогда не запираемые двери лачуг выходят в общий двор, где женщины стряпают еду на углях или стирают нарядные платья в сточных канавах. Пятилетние дети таскают младших братьев-сестер на спине, и никто не боится отпустить ребенка гулять одного, потому что весь мир состоит из родни, из дядюшек и тетушек, всегда готовых прийти на помощь (или отшлепать чужое дитя, как собственное, если дитя нуждается в воспитании)... При этом потомство заводят “с запасом” - из расчета, что выживут не все, дай Бог, если половина. Что ни день, из близлежащих селений слышится узнаваемый клич говорящих барабанов: “Ммара! ммара!” Барабаны предупреждают мертвых, что среди них произойдет рождение...
