Александр Николюкин - Розанов
И в этой статье, написанной четверть века спустя после гимназических увлечений Некрасовым, Розанов остается верен себе: «Кто помнит семидесятые годы как свои гимназические или студенческие, помнит товарищей, которые никого другого из поэтов (и почти из литераторов), кроме Некрасова, не читали или читали лишь случайно и отрывочно; зато у Некрасова знали каждую страницу, всякое стихотворение. Знали и любили; не сплошь, не одинаково, но некоторые стихотворения — восторженно».
Некрасов был «самым нужным» в 70-е годы, его дарование было самым законнорожденным в царствование Александра II. «Некрасов дал первый образ прозаического стиха и был первым публицистом-поэтом, в этом синтезе двух качеств достигнув почти величия. Нам его легко читать; он говорит, как мы, и то же, что мы. Таким образом, он стал голосом России; если кто, усмехнувшись, заметил бы, что это мало и грубо для поэта, тому в ответ мы добавим, что он был голосом страны в самую могучую, своеобразную эпоху ее истории, и голосом отнюдь не подпевавшим, а свободно шедшим впереди. Идет толпа и поет; но впереди ее, в кусточках, в перелеске (представим толпу, идущую в поле, в лесу), идет один певец, высокий тенор, и заливается — поет одну песню со всеми. И ни к кому он не подлаживается и никто к нему не подлаживается, а выходит ладно».
В то время, когда, по выражению Розанова, славянофилы кисли в своих «трех основах» (православие, самодержавие и народность), проповедовали «хоровое начало» (соборность), но ничего у них не выходило, настоящее «хоровое начало» и русская народность получились в некрасовской «ладной песне тех памятных лет», в «энтузиазме публики к умиравшему поэту и поэта к ней», какой случился у постели Некрасова. «Как много дал бы И. С. Аксаков, если бы у его постели случилось подобное же явление. „Хоровое начало! Матушка Русь!! Чую тебя!!! Пробудил, возбудил“, — думал бы редактор „Руси“ Аксаков. Но он всегда был частичным русским явлением, а не общерусским, был фактом кабинета и гостиной, а не улицы, не площади. Именно Мини-на-то и не выходило. А у Некрасова и вышло нечто вроде Минина, конечно в сообразно изменившейся обстановке, совсем с другими темами… Некрасов запел в глубоко русском духе. По „русизму“ нет поэта еще такого, как он: тут отступают, как сравнительно иностранные, Пушкин, Лермонтов, да даже и Гоголь».
Главное внимание Розанова здесь обращено к прояснению места и значения Некрасова в русской литературе. Народная стихия Некрасова противопоставлена Гоголю, который «смеялся над действительностью, и притом довольно полно, т. е. над всею и всякою русской действительностью». Весь мир Гоголя — глубоко фантастический и «изведен изнутри его бездонного субъективизма». Гоголь был в русской литературе необыкновенный человек. Напротив, Некрасов был совершенно обыкновенный человек и потому-то сыграл в ту «простую и ясную» (по сравнению с последующей) эпоху необыкновенную роль.
Ведь и Толстой, и Достоевский, продолжает Розанов, люди более гоголевского типа и сложения, с гоголевским углублением в себя и в мир, решительно не получили в то время настоящего значения и влияния. Некрасов же весь вошел в кровь и плоть времени.
Вместе с тем Розанов заявил, что положение Некрасова среди Пушкина, Гоголя, Лермонтова «неуместно». Это люди вовсе разных категорий, разных призваний, разной исторической роли. Сравнивать их так же странно, как спрашивать, что лучше, железная дорога или Жанна д’Арк. Некрасов не «выше» и не «ниже» Пушкина, а совершенно в стороне. «Кто „выше“, Аннибал или Сократ, Суворов или Сергий Радонежский? Что за вопросы? И кому их разрешение нужно?»
На могиле Некрасова, говорит Розанов, совершенно нравственно было крикнуть: «Сейчас мы любим этого умершего поэта более, чем Пушкина; он нам привычнее, он нам больше сказал; он нас подвинул больше, чем вся остальная русская литература». В таких словах была правота и историческая истина людей 70-х годов.
Всякий писатель преходящ, замечает Розанов. С каждым десятилетием остается меньше и меньше его произведений, еще живых, еще нужных, еще звучащих поэтически на новый слух. Поэты — «ссыхаются». «Полные собрания сочинений» переходят в «избранные сочинения» и наконец в «немногие оставшиеся», которые читаются. Лермонтов и Кольцов, оба писавшие так мало, являют единственное исключение поэтов без «ссыхания». Никитин, например, полагает Розанов, весь почти высох, от него почти ничего живого, перечитываемого, заучиваемого, не осталось. Этой судьбе подлежит и Некрасов, и через 25 лет после его смерти едва четвертая доля его стихов «остается в живом обороте». Любопытно, что десятилетие спустя в своей книге «Уединенное» Розанов ограничил эту долю уже одной пятой.
Следует, однако, пояснить, что утверждение о Никитине (да во многом и о Некрасове) — обычное «красное словцо» Розанова, которое понадобилось ему, чтобы оттенить свою главную мысль о кровной связи поэта с эпохой. И нет ничего удивительного, что в последней книге «Апокалипсис нашего времени» Розанов процитировал своих любимых поэтов: Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева и Никитина. Между тем современники нередко понимали высказывания Розанова превратно, выхватив какое-либо его яркое слово из контекста и демонстрируя его очевидную абсурдность.
Весь Розанов основывается на ассоциациях, на впечатлениях, иногда ничтожнейших, но которые имеют особенность завязать в душе и душу перевоспитывать, отлагаться навечно. Вот так с именем Некрасова у Розанова связывался один литературный обед в Петербурге в середине 90-х годов, на котором были исторические повествователи, генералы в отставке и где вспоминались и обсуждались литературные и политические обстоятельства.
Картина, нарисованная Розановым, столь личностна и красочна, что ее нельзя не привести. «Должен сказать, что я всегда не любил самого процесса еды; просто мне антипатичен вид едящего человека, и от этого всякий раз, когда мне приходится не дома обедать, я прихожу в сквернейшее настроение духа, и линия движущихся ртов производит во мне самое унылое настроение, как бы прорезываемое сатирическими мыслями. И в этот обед, о котором я говорю, было чадно и шумно, хвастливо и тупо, как приблизительно на всяком, я думаю, „общественном обеде“. Но особенно глаз мой фиксировался на одном публицисте-литераторе с плотной фигурой и уверенным лицом. Дома, что ли, он ничего не ел, но он с какою-то жадностью придвигал к себе то жестянку омаров, то особого сорта икру, то дорогое вино, и ел, ел — так, что тошно было смотреть»[54].
Когда обед достиг своего, так сказать, культурно-политического апогея и поднялись бокалы шампанского, то среди речей в пользу чего-то или в отрицание чего-то послышалось имя Некрасова. Тот самый публицист-литератор, с плотной фигурой и с большим вкусом к омарам, заговорил, что ныне «Некрасов уже всем понятен, всеми забыт, но что первый, кто взвесил настоящим образом его талант и печатно развенчал его петербургско-либеральные вирши, — был он, в таком-то издании, кажется, иллюстрированном, и что хотя это не было в свое время замечено и оценено, но что приоритет по времени развенчания Некрасова принадлежит ему». Речь эта как-то особенно запомнилась Розанову и, так сказать, легла на сердце «неувядающим цветком», который освежается всякий раз, когда какой-нибудь повод пробудит имя Некрасова. Это — как жгучая крапива на могиле, говорит Розанов. Жжет она — больно могиле; шевелится могила и недобрым взглядом глядит на крапиву…
